Вокзал
Шрифт:
— Значит, все благополучно устроилось? В итоге?
— Тесть — тот смирился. Да и выхода у них другого нету. А теща — та ни в какую! «Зря я тебе, каторжник, говорит, в свое время нос не откусила! А ведь хотела… Может, Людочка тогда бы отвернулась от твоей образины разбойничьей!» Вот какая у меня тещенька самостоятельная да настойчивая. А я техникум за это время окончил. На Камчатку распределился. Людмила на заочное в Педагогический перевелась. Да чего там теперь… Теперь, тезка, жить можно! Вдвоем-то… Пойдем, я тебя с ней познакомлю, с Людмилой.
— Через пару часов. Хабаровский.
— Так и мы ж на нем! Вот комедия. Ты вот что, тезка: не обращай на меня внимания! Я теперь дурной, веселый…
— Видишь ли, Григорий… Ты вот десять лет сражался. За свою Людмилу. И победил. И, знаешь, я тебя поздравляю. Искренне. Как мужчина мужчину. А со мной, понимаешь ли, совершенно все не так. Хотя, если во времени оглянуться, то мы с Мартой и вовсе давно знакомы… Лет двадцать.
— И воюете до сих пор? Вот это я понимаю… За двадцать-то лет и успокоиться можно.
— В том-то и дело, что не виделись мы все эти годы. И вдруг — бац! Она меня узнает… И где? На вокзале. И мне она… понравилась. Очень! Разве такое исключено?
— Да сколько угодно! Подфартило, одним словом. Тут радоваться нужно, а не кулаками махать. Извини, конечно, что вмешиваюсь, тезка…
— Сам знаешь, на вокзале времени мало. Необходимо успеть и в себе разобраться, и человека разглядеть. Одним словом, растерялся я… А тут актеры проезжие. Знакомые ее. «Печенеги». Парень с тебя ростом за руку ее берет. В стакан ей наливает. Мне бы опомниться. А я наоборот — очумел совсем. Побежал их разыскивать по углам. Ну и… на вас с Людмилой и наскочил.
Людмила сидела на диване светлая, спокойная. По всему было видно, что она уже поверила в свое счастье. У Людмилы была яркая золотистая коса. Не длинная, а так, в меру. Кожа на лице и руках белая, нежная. Вся она — мягкая, овальная, невысокая — победно выделялась из массы ожидающих.
— Вот, познакомься, Людмила, это Гриша Улетов. Мой тезка. Он нашим поездом едет. И мы с ним… Чисто случайно… И вообще… он — хороший парень!
Людмила ласково посмотрела на меня. Губы ее торжественно раскрылись.
— Извините, но я думала, что вы сошли с ума. У вас были такие беспорядочные движения. А мой Гриша ничего вам не сломал? Он у моей мамы в кухне кран с резьбы сорвал. Двумя пальцами.
Поулыбавшись Людмиле и ее супругу, я вежливо заторопился по своим делам.
Марту я отыскал в лабиринтах багажного полуподвала, где она, иронически улыбаясь, вспоминала забытый номер ячейки с чемоданчиком.
Мне она обрадовалась как-то сдержанно. Так мне во всяком случае показалось.
— А-а-а… Гришенька… Ты меня уже разлюбил? Все правильно. Спектакль подходит к концу. Скоро все разъедутся. Останется рядовой Конопелькин. И мой чемоданчик.
— В каком хоть ряду оставляли — не помните?
— Да вроде бы в этом…
— Год смерти Шаляпина. Девятьсот тридцать девять. Так, если не ошибаюсь?
— Разлюбил. И глаза виноватые.
— Сам я себе не угодил, сам себя разукрасил. Своими руками.
— Девочкина мать нашлась. Галина мама. Она в Москве заблудилась… Хорошая женщина. Я с ней разговаривала. Она растерялась в суматохе… Ну, как вот птичка, бывает, в форточку залетит — и давай бросаться на что попало.
— Вот что, Марта, давайте подряд проверять… В этом ряду. Все ячейки. — Я набрал номер девятьсот тридцать девять. — А буква? Букву какую выбрали — не помните?
— Букву «д», Гришенька. Потому что я дура. Такое мое имя.
Когда к нам подошел рядовой Конопелькин с дежурной по камере хранения, мы с Мартой заканчивали левую сторону багажной улицы. Ни одна из опробованных нами дверок не открылась.
Конопелькин хоть и узнал нас, однако с подозрением следил за моими манипуляциями.
— Что случилось?
— Марта номер ячейки забыла, понимаешь? «Д» — девятьсот тридцать девять. Такой у нее код. А куда с ним тыркаться… неизвестно.
Вокруг нас немедленно образовалась небольшая толпа, человек пять. Мы с Конопелькиным продолжали поиск, и тут одна из камер неожиданно открылась.
— Ваш? — строго спросил Марту Конопелькин, извлекая чемоданчик.
— Мой.
— А чем докажете? — неловко улыбнулся служивый.
— Вот именно! Чтобы все по закону, как следоват быть, — поддержала Конопелькина дежурная по камере хранения.
— А номер? Шифр — это что, не доказательство? — вспыхнул я.
— Да тьфу номер! — разорялась дежурная. — Да начни подряд проверять, непременно где-нипусть сойдется!
— Ладно. Во-первых, в чемоданчике есть бутылка коньяка. Армянский. Три звездочки. А во-вторых, кроме тряпок, две фотографии мальчика. Четырех лет. По имени Коля. Он умер от воспаления мозга. Именно в этом возрасте. И, как говорили, был очень похож на меня. Можете убедиться.
Марта резким движением откинула крышку чемодана, достала бутылку коньяка, сунула ее Конопелькину, да так решительно, что тот послушно схватил ее, прижав к шинели. Из кармашка, что прикреплен к внутренней стороне крышки чемодана, извлекла черный пакетик со снимками.
— Вот… — протянула мне дрожащей рукой. — Посмотри, Гришенька, какой он был… необыкновенный!
С фотографической карточки на меня смотрело пучеглазое кудрявое существо, робко улыбающееся в объектив. Видимо, дядя фотограф в этот момент делал пальцами «козу». Нормальный, приятный ребенок. И действительно, чем-то похожий на Марту.
— Вот… И он умер… — опять, ни к кому не обращаясь, прошептала Марта. Глаза ее налились слезами. Лицо неровно, пятнами покраснело. Конопелькин поспешно запихнул в чемодан бутылку коньяка. Дежурная, поправив на голове берет, с независимым видом отошла к своей конторке. Я еще долго лязгал замками чемодана, пока не закрыл его и не взял в руку. Другой рукой бережно подтолкнул Марту к выходу.