Воланд и Маргарита
Шрифт:
Клиника Стравинского определенно связана с Воландом, который с иронией уверяет Ивана, что он в ней бывал, «и не раз» (с. 433), и лично знаком со Стравинским. («Жаль только, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизофрения. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван Николаевич!» (с. 433).) «Гениальный психиатр» (с. 552) не чурается общения с вездесущим «иностранцем». Может быть, именно поэтому его больница – не рядовое учреждение, а образцово-показательное: «Такого оборудования нет нигде и за границей» (с. 502). В этот своеобразный прообраз «вечного покоя», заслуженного мастером в конце романа, на некоторое время попадают все столкнувшиеся с дьяволом персонажи. Похоже, Воланд и впрямь управляет всем распорядком, если даже ничем не примечательный управдом Босой оказался
Три убежища имели символическое значение в жизни мастера: подвальчик, тюрьма и сумасшедший дом. В подвальчике он реализовал творческий дар. В тюрьме – сломился окончательно и отказался от внешнего мира. Клиника помогла ему отречься от всяких стремлений. Последний, четвертый, приют – вне земли – дар сатаны.
В клинике мастер возненавидел свой роман – детище, погубившее его.
3. МАСТЕР И ЕГО РОМАН. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПРОТИВНИКИ МАСТЕРА
У критиков, громивших роман мастера, не вызывал сомнения тот факт, что перед ними «апология Иисуса Христа» (с. 560), как выразился один рецензент, некто Ариман. О том, какие внутренние побуждения привели мастера к созданию произведения, в основу которого положен евангельский сюжет, в романе Булгакова не говорится. Тематика могла бы свидетельствовать о христианской направленности размышлений мастера, если бы Иешуа Га-Ноцри хотя бы раз был назван в романе Христом. Да и вообще главным героем романа мастер считает Пилата.
Что касается религиозности мастера, то и она не бесспорна. Да, мастер использует в романе Новый Завет, но только как канву, на которой вышивает совершенно другой узор. На протяжении всего булгаковского произведения мастер ни разу не говорит ни о Боге, ни о Христе и вообще не обнаруживает своих взглядов на христианство, однако после рассказа Ивана очень просто объясняет незадачливому поэту, кем был загадочный «иностранец». Существование сатаны для него неоспоримая реальность, и он так хорошо знаком с тем, кого описывает Иван, словно не однажды встречался с ним и досконально изучил его внешность. Более того, «московское» имя сатаны ему известно наперед, без всяких подсказок. Впрочем, это тайное знание не свидетельствует еще о личном знакомстве мастера с Воландом.
Некоторые исследователи «Мастера и Маргариты» склонны считать мастера дуалистом (И. Бэлза), некоторые – философом типа Григория Сковороды (И. Галинская), некоторые – творческой личностью, впавшей в «прелесть» и заключившей союз с дьяволом в обмен на творческую реализацию (Фаустова тема) (Б. Гаспаров). В последнем случае встает вопрос: а был ли мастер настолько религиозен, чтобы усомниться в Боге и обратиться к дьяволу? Или само наличие дьявола уже предполагает, что когда-то мастер верил в Бога?
Факт остается фактом: мастер написал свое единственное произведение, чрезвычайно заинтересовавшее мир темных сил во главе с Воландом, который дал роману высокую оценку: он подтвердил Берлиозу и Ивану Бездомному, что все, о чем они услышали на Патриарших, происходило «в действительности именно так», как в этом рассказе, сиречь в главе из произведения мастера. В общем, если следовать уверениям Воланда, это глубоко реалистический роман, то есть правда, что с христианских позиций значит одно – ложь, ибо дьявол, как известно, отец лжи.
Тема этого рокового романа являлась для мастера чем-то само собой разумеющимся. Он считает вопрос редактора о том, кто надоумил его писать, «совсем идиотским» (с. 559). Хотя следует признать, что на фоне повсеместной антирелигиозной пропаганды в вопросе редактора был свой резон. Создается впечатление, что мастер родился только затем, чтобы написать свой роман, и эта предопределенность ему хорошо известна.
Само произведение носит на первый взгляд характер вольного пересказа о страстях Иисуса Христа. Засвидетельствованная сатаной как «очевидцем» событий совершенная «правдивость» повествования невольно противопоставляет роман мастера всей канонической (четыре Евангелия: от Матфея, от Марка, от Луки, от Иоанна) литературе и литературе апокрифической («Евангелие
Из двух научных направлений – мифологического и исторического [4] – роман мастера близок ко второму, однако элемент чудесного (исцеление гемикрании у Понтия Пилата, страшная гроза в момент смерти Иешуа, предсказанная им, предчувствие Пилатом наступившего бессмертия – правда, «неизвестно чьего») не позволяет назвать его сочинение сугубо историческим и рационалистическим. Тем более что Воланд, подтверждающий версию мастера, этим подтверждением выводит роман за пределы исследований (среди них были и написанные в близкой к художественному изложению форме – например, «Жизнь Иисуса» Э. Ренана) и сводит его к «прозрению», мистическому откровению.
4
Первое из них считало Иисуса Христа мифологическим персонажем, созданным на основе языческих культов. Историческая школа придерживалась того мнения, что как личность Иисус существовал, но отрицала все связанное с ним чудесное, в том числе воскресение из мертвых.
Очевидец Воланд так подтверждает свою версию: «Дело в том... что я лично присутствовал при всем этом. И на балконе был у Понтия Пилата, и в саду, когда он с Каифой разговаривал, и на помосте, но только тайно, инкогнито, так сказать...» (с. 460). Это заявление – ответ на реплику образованного Берлиоза: «Ваш рассказ чрезвычайно интересен, профессор, хотя он и совершенно не совпадает с евангельскими рассказами». Воланд с усмешкой парирует замечание Берлиоза: «Помилуйте... уж кто-кто, а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда...» (с. 459).
Получается, что московский историк – единственный человек, знающий правду о дне 14 нисана и страшной казни. Второй ведающий – сатана. Более того, мастеру известно, что Воланд и впрямь принимал участие в ершалаимских событиях: «Ваш собеседник был и у Пилата», – говорит он Ивану. Мастер и тайный свидетель мистически связаны. Эта связь, ставящая мастера в ряд очевидцев, точнее делающая его «правдивым повествователем», предполагает наличие творческого союза. Знание Воланда первично, он настаивает на своем «инкогнито». Знание мастера вторично: он «угадал» версию, поданную ему Воландом, и «евангелие от мастера» в конечном итоге становится «евангелием от Воланда». О том, как состоялся творческий союз с сатаной, мастер не говорит, Булгаков же отмечает, что мастер «сочинял то, чего никогда не видел, но о чем наверно знал, что оно было» (с. 782). Особый характер знания и союз с Воландом явно выводят сочинение мастера за пределы творческой фантазии. Надо полагать, что Воланд согласен не только с первой частью романа «о Понтии Пилате». Все три части произведения мастера преподносятся читателю не совсем обычным путем. О первой части мы говорили; вторая явилась Ивану Бездомному во сне, третью часть Маргарита читает в рукописи, таинственно доставленной тем же Воландом из иного измерения.
Воланд, прямо начавший повествование о Пилате, косвенно участвует в демонстрации читателю заключительных глав. Утверждение Воланда об «истинности» этой версии, с одной стороны, служит Булгакову чисто литературным приемом максимального приближения к читателю событий «романа в романе», а с другой – намекает на возможность существования глубинных смысловых пластов.
Здесь следует отметить активное противопоставление позиции «евангелиста»-мастера каноническим источникам. Труд Воланда и мастера вступает в спор с Новым Заветом. Оспаривает Новый Завет и атеист Берлиоз, сторонник мифологической теории, становясь союзником Воланда. Саркастическая реплика Воланда Берлиозу двусмысленна: цитируя рассуждения самого Берлиоза, Воланд одновременно и подтверждает, и разрушает убеждение в ложности евангельских событий ссылкой на Берлиозов авторитет как на бесспорный, ибо явно иронически относится к познаниям Берлиоза, знает им цену.