Волчара выходит на след
Шрифт:
– Да есть немного, – покаянно вздохнул Санек, пригладил широкой пятерней сбившиеся в колтуны нечесаные волосы. – Сам понимаешь… Ладно… Заметано. Не будем – так не будем… Все. В завязке. Дуем чай с лимоном до полного просветления. Сейчас проводника озадачу.
«Наверное, зря я ему все это рассказал? – огорченно подумал Мостовой, когда за другом со стуком захлопнулась дверь купе. – Наверное, не следовало мне этого делать?.. Теперь не отвяжется. Его уже до донышка пробрало. Жажда деятельности так и прет наружу… Но положиться на него я никак не могу. Нельзя его все-таки к делу привлекать – пускай и спец он действительно классный, и помощь от него была бы точно стоящей. Как никак, а три года в
19
Абстинентный синдром войны – постоянная тяга к боевым действиям, как к естественной среде существования.
– Сейчас нам проводилка наш еще одну хорошую партейку притаранит! – возбужденно гоготнул Славкин, отвлекая Андрея от нелегких размышлений. И, едва не расплескав, водрузил на стол четыре стакана в гнутых кривых подстаканниках со свежезаваренным, крепким до черноты листовым чаем с толстыми ярко-желтыми дольками, надетыми на края – на манер коктейля. – И лимончик нам, паршивец, махом отыскал – стоило только вдумчиво его, засранца, попросить. А витаминчик С, Андрюша, – это ж первейшее дело в отходняк! По десятку черепушек с тобою опрокинем, и будешь ты опять – аки херувимчик непорочный. Уж верь мне, старый!.. Давай-давай, двигай! Налегай, пока не остыл. Ну, чё ты ждешь?
Мостовой поддел за тонкую верткую ручку подстаканник, пригубил: – Горячий, блин! Пусть остынет немного. Не люблю такой. Все нёбо к черту обожжешь…
– Ну и зря, братишка. Весь же смысл – в этом. Надо, чтобы кишки напрочь продирал – тогда побыстрей сработает. Въезжаешь? – спросил Славкин и, заметив хмурое выражение лица Андрея, брякнулся рядом с ним на полку, крепко обхватил за плечи, дохнул, нагнувшись, стойким густым перегаром: – И не бойся ты, Андрюх! Я ж тебя не подведу! Я еще пока вполне в состоянии с этой хренью своей военной справиться… И не думай – я больше и в рот не возьму! До полной победы нашей – ни единой капелюшечки! Обещаю… А ты ж меня знаешь…
Выдули, обливаясь потом, по четыре стакана.
– Я все, – отфукиваясь, пробормотал Андрей.
– Какой «все»?! – вскинулся Славкин. – Мы же только начали?! А знаешь, сколько мы этого чифирка ядреного на грудь в Афгане после рейда принимали? По полведра на братца…
– Да все, сказал… Не буду больше. И так полночи теперь в очко носиться.
– А ты чё, братиша, спать собрался? И не думай даже! Забыл, что ли, что мы с тобою той деточке курносенькой с пятого вагона обещали? Какой вечер ждет… Поди уж заждалась, сердешная. В конце концов – и совесть иметь надо.
– Так это ж ты обещал, Санек. Не я, – рассмеялся Мостовой.
– Ты ли, я ли? Все равно – вдвоем. Ты что, от инфаркта загнуться хочешь?
– Не понял?
– Да прочитал я где-то, помню, что сперматозоид, зараза вредная, если слишком долго в мошонке задержится, запросто может в нервном расстройстве до самого сердца дойти. Он же махонький да верткий – страсть! Так вот я и спрашиваю тебя, Андрюша, ты что же это – хочешь от постыдной
– Да хватит тебе нести, балаболка. Давай курнем да отбиваемся.
– Да я серьезно, Андрюх… По-любому идти надо. Пять дней уже без женской ласки. Кошмар да и только!
– Ну, так иди, если приспичило, а я однозначно отбиваюсь. После пьянки этой никаких сил уже не осталось. Уже глаза слипаются.
– Ладно… Не настаиваю… Как знаешь, – шустро засобирался Санек. И по его цветущей физиономии было видно, что отказ друга составить компанию ему настроения нисколько не подпортил.
– И скажи там проводнику, чтобы больше никакого чая не таскал… Я все равно не буду…
Оставшись в одиночестве, Мостовой еще долго лежал на полке с открытыми глазами, закинув руки за голову. Спать хотелось зверски, но монотонный, размеренный стук вагонных колес почему-то не убаюкивал его, как обычно. Напротив – раздражал и тревожил. Казалось, что-то зловещее таится в этом занудном грохочущем металлическом звуке. Какое-то смутное, необъяснимое предостережение.
САЗОНОВ
– Так что ты все-таки на это скажешь? – теряя терпение, спросил у подчиненного прокурор Зареченска Иван Петрович Степанчук, и его широкое массивное лицо с выступающими вперед надбровными дугами и рубленым подбородком пошло багровыми пятнами, как у штангиста, пытающегося зафиксировать предельно тяжкий вес. – Ну, может, возникло в голове хоть что-то дельное? – Спросил и, запустив за воротник рубашки короткопалую пятерню, попытался ослабить тугую резинку галстука.
Вот уже в десятый раз, наверное, оставшись после совещания вдвоем в кабинете, они гоняли взад-вперед опостылевшую запись с камеры наблюдения – единственный вещдок с места жуткого, взбудоражившего город происшествия.
– Да ничего пока на ум-то не приходит, – с усталым вздохом ответил Сазонов, не отрывая глаз от монитора. – Надо бы, Иван Петрович, со спецами поглядеть… Пускай они помаракуют… Все здесь почистят и подправят, приведут в нормальный вид… Тогда, возможно, что-нибудь существенное и проклюнется… А пока тут ни черта не разберешь… Одна муть сплошная… – Сказал, а сам подумал: «И какого ж хрена ты, павиан старый, в таком случае эту запись столько времени у себя держал? Корпел и чах над ней, как Кощей над златом? Так хотелось из нее хоть что-то самому выдавить, чтобы подчиненным в очередной раз нос утереть? Показать, какой ты до сих пор дюже вумный да глазастый?»
– Вот и смотри, если нужно… – раздраженно брякнул прокурор. – А результат – чтобы к вечеру…
Изображение действительно было отвратительного качества: темное, неконтрастное, дрожало и двоилось. Мало того – большая часть двора начисто выпадала из поля зрения камер. А потому и сама запись, фактически с единственной из них, дробилась на четыре коротких, буквально трехсекундных фрагмента. По два в одну и в другую сторону.
«И что тут можно разобрать в этой дикой мельтешне? – едва слышно бубнил под нос Сазонов. – Надо точно быть полным идиотом, чтобы так камеры расположить… Вот он, циркач, – махнул через забор и тут же исчез, пропал из вида… Едва из-за угла показался, а через пару мгновений уже вон – в окно лезет…»
– К вам Бельдин, Иван Петрович, – раздался в тишине голос секретарши.
– Проси, – моментально, без раздумий, откликнулся прокурор и дернулся в сторону двери, но вовремя, через пару шагов передумав, остановился и, подобравшись, оправил китель, при этом воровато глянув на Сазонова краем глаза: не заметил ли тот его неловкого, постыдного телодвижения.
Дверь неслышно распахнулась и на пороге, улыбаясь во всю щеку, замер одетый с иголочки лощеный хлыщ – чуть выше среднего роста, лет пятидесяти с небольшим: