Волчье поле
Шрифт:
По законам Великой Степи наглость перешедшего межевую реку данника карается немедленно, чем мятежный князь не преминул воспользоваться. Он не стал прятаться, обороняться, ждать, а дерзко выступил навстречу Орде. С точки зрения хоть стратегии, хоть тактики — безумие. Култай получал возможность обойти на три четверти пешую рать по широкой дуге, оставить в тылу и обрушиться на беззащитные роскские города, только эта возможность была миражом. Хан, не засидевшийся в Юртае хан-василевс, но хан-вождь, хан-полководец еще мог бы удержать своих богатуров, но не темник, которого жаждут оттеснить такие же темники.
Култаю не избежать своей
Георгий перевернулся на спину и принялся разглядывать облачные горы. Метелки трав склонялись к самому лицу, стрекотали кузнечики, равнодушно согревало землю солнце. Ровный ветер дул с Кальмея, отбрасывая звуки и запахи саптарского лагеря назад, в степи, и он же доносил ржанье и гортанные выкрики — неподалеку от облюбованного севастийцем пригорка расположились степняки. То ли наблюдали за твереничами, то ли охотились за перебежчиками, которых в последние дни развелось немало.
Приведенные Гаврилой Богумиловичем и звениславским Симеоном ополченцы глядели зло и хмуро. Дружинникам тоже было не до веселья, особенно тем, чьи земляки встали под тверенские стяги. Выдерживали не все. Первым удалось ускользнуть, затем беглецов стали ловить. Сперва — свои, а потом и саптары. Тех, кого брали живьем, степняки казнили по-своему — ломали хребет. Роски видели оставленные у дороги трупы: кочевники были варварами, но не глупцами.
Помогло. Перебежчиков стало меньше, хотя самые отчаянные все равно уходили. И погибали. Как подстреленный прошлой ночью Воронко. Пытался сбежать и Никеша, едва не рехнувшийся от вести, что его Дебрянск потянулся за Тверенью. Не ухвати дурня сперва Георгий, а потом и Щербатый, кормить бы дебряничу мух… Георгий невольно тронул заплывший глаз и поморщился. Силой Никешу Господь не обидел. Брат василевса с детства не вылезал из потасовок, но подбитым глазом щеголял впервые, покойный протоорт Исавр был бы счастлив.
Любопытно, таскаются еще за беглым Афтаном прилепятцы или передохли с голоду? Родичам свергнутых василевсов не завидуют, разве что слепой Геннадий продолжает беситься. Если жив, хотя почему бы и нет? Кому он, такой, опасен…
Севастиец валялся на траве, глядел в небо и думал о росках, чтобы не вспоминать Анассеополь, и вспоминал Анассеополь, чтобы забыть о росках. О Болотиче, которому недостает лишь пурпурных одежд и дворцов с евнухами и птицами, чтобы сравняться с дальновиднейшим из динатов. Об опоздавшем родиться в не знавшей страха и здравого смысла Киносурии князе. О том, сколько крови унесет завтра к морю неспешный Кальмей, который роски и саптары зовут Тином. Красивое имя и тревожное, словно звон разбитого кубка. Кубка рубинового стекла, из тех, что делали в стеклорезных мастерских на Лейнте, пока их не сожгли грамны.
Бородатые дикари разграбили не только колонии, но и сам Авзон. Теперь их потомки называют варварами других. Мало того, нынешние грамны, позабыв своих Балмна и Рамнута, словно в насмешку, огнем и мечом навязывают миру взятого у авзонян бога. Государства, народы, веры спутались, как путается шерсть, превращаясь под пальцами времени в войлок. Странно, что Феофану не пришло в голову это сравнение, хотя евнух чаще смотрел на парчу, а кочевников называл не иначе как абиями — нежитью, несущей дикость, разрушения и заразу.
Легкий
— Что тебе нужно? — очень спокойно спросил Георгий. — Уходи. Я не хочу твоей крови.
Волк не ответил. Он был изящным, словно серебряная элимская статуэтка, и небольшим.
— Ты волчица, — понял севастиец. — Тогда где твой волк и твои волчата?
— У нее нет волка.
Он все-таки пропустил шаги. Наверное, задремал, а вернее всего, спит сейчас и видит вышедшего из золотого летнего сияния старика. Высокого, тучного, с требовательным тяжелым взглядом из-под напоминающих волчьи хвосты бровей. Того самого, что шел в Лавру и не дошел.
Полуденный гость стоял спокойно, не шевелясь. Из оружия у него был только посох, хотя посохом можно сделать очень многое, особенно таким. Георгий встал и поклонился. В роскских землях младшие кланяются старшим. В роскских землях еще можно дышать. Даже в Залесске.
— Посмотри под ноги, — велел старик. Георгий посмотрел. Среди примятой вянущей травы зеленел одинокий круглый лист. Незнакомый, но в растениях брат василевса никогда не разбирался.
— Сорви и приложи к глазу.
Пожав плечами, севастиец повиновался. Он не был удивлен. Более того, он ждал этой встречи с зимы, хоть и не отдавал себе в том отчета. Сочно хрустнул толстый стебель, запахло медом. Несмотря на жару, лист казался прохладным и влажным. Боль пошла на убыль, но смотреть одним глазом было непривычно. Волчица тявкнула и улеглась у ног хозяина, не сводя с Георгия вдруг показавшимся печальным взгляда.
— Каково тебе в наших краях, чуж-чуженин? — полюбопытствовал незнакомец, наваливаясь на посох. — Останешься али домой вернешься?
— Не умру — подумаю, — отмахнулся севастиец. Бровастый гость довольно хмыкнул. Точь-в-точь Василько Мстивоевич, уразумевший, что навязанный ему в стратеги высокородный обалдуй не в свое дело не лезет, с коня не валится, из одного котла с росками хлебать не брезгует.
— Боишься умереть? — серые от седины брови сошлись на широкой переносице.
— Просто не хочу.
— Тогда чего боишься?
— Не знаю.
— Еще не знаешь или уже?
Вопрос был непрост, и Георгий задумался. Раньше он боялся многого. Вылететь на турнире из седла. Ляпнуть глупость. Опозориться в постели. Опьянеть раньше сотрапезников. Состариться, ослепнуть, подхватить оспу или холеру… Смерть сама по себе тоже пугала, особенно в детстве, когда брат василевса узнал, что скоро станет старым, а потом умрет. Ночами Георгий лежал с открытыми глазами и думал о том, куда попадет после смерти. За окнами мерцали звезды, а он перебирал дневные прегрешения и вспоминал нарисованный ад. Особенно пугала фреска, на которой к сидящему в колодках воину подступали черти. Они еще ничего не делали, только собирались, но это ожидание и было самым страшным.