Волчьи ягоды (повести)
Шрифт:
– Ну разумеется. А все-таки… неужели никогда не задумывались? Счастливый вы человек, Николас Бром. А что вы знаете про темные века?
– Ничего хорошего. Сначала войны, нашествия варваров с заокраинных земель, потом голод, болезни, неурожаи. Да еще эти, светлые братья, с их домами благодати, я так понимаю, от них больше вреда было, чем добра.
– Для вас так точно. Николас, ваше общество давно отказалось от веры в пользу знания; вы хотите понимать свой мир и уметь преобразовывать его по своей воле, это для вас намного важнее, чем духовные поиски и радость смирения. Дома благодати вы превратили в лучшем случае в музеи, а дома спасения так и вовсе уничтожили. Что же было такого… весомо враждебного
Белоглаз помолчал, а потом сам себе ответил.
– Вот только никакого утешения они не приносили, Николас. Светлый брат, не разъяснивший подопечному, что он полное говно, – вещь такая же небывалая, как красивая фея. Это с одной стороны. А с другой – весьма заманчиво, несмотря на свое ничтожество, оказаться в числе избранных, осененных благодатью (хотя бы в невнятной перспективе), только потому, что твердишь три раза в день никому не понятную абракадабру, определенным образом складываешь при этом пальцы рук, ну и худо-бедно следуешь нескольким запретам. А то, что кажется недостижимым, очень удобно объявить греховным. В эту же кучу свалить все непонятное, редкое, чужое…
Иероним замолчал, досадливо пожал плечами.
– Даже не знаю, с какого конца браться. Боюсь тебя запутать.
– Не хотите обо всем по порядку – расскажите про самое интересное, про первый час воплощения, например, – попросил Николас. – Чтобы знать, с чего все началось.
– В том-то и все дело, что началось все гораздо раньше, а первый час – это закономерный итог ваших упорных трудов. – Иероним помолчал, прикрыв глаза. – Итак, прежде люди верили, что над ними есть Единый – воплощение всех совершенств, начало начал, предел пределов и все такое прочее. Его окружает светлый круг, ваши бессменные надзиратели. А еще есть Отверженный, воплощение всяческой скверны, тоже, разумеется, не без придворных мастеров. В общем, слово за слово, развлечения ради эти два первоначала занимаются перекладыванием людских душ каждый в свою копилку.
– Вообще-то исповедующие культ Единого никогда не признавали Отверженного как равного, – заметил Николас. – Он всегда был лишь его обезьяной.
– А ты знаешь гораздо больше, чем я думал, – улыбнулся в темноте белоглаз. – У Единого были свои слуги и на земле; тех, кто не мог определиться сам, они весьма ловко ставили в стойло, стращая тем, что посмертие будет точь-в-точь как земная жизнь. Конечно, приходилось при этом пускать пыль в глаза – пышная обстановка в домах благодати, горловое пение, дурацкая одежда. И пара табу, глупых и вредных, но обращающих на себя внимание. Например, не любить женщин и не есть животной пищи большую часть года. Отличный способ выделиться, а также защититься от собственного ничтожества.
– Чреватый, я бы сказал. – Хмыкнул механик. – Давно известно, что неумеренное воздержание вызывает истерию. Представляю, какие слуги были у Единого.
– Возможно, он и не подозревал об их существовании, – серьезно сказал Иероним. – Во всяком случае, к его кругу они себя сами причислили, так сказать, в порядке инициативы.
– Зачем они вообще были нужны? Почему люди шли в эти, как их… дома благодати, да еще деньги свои туда несли?
– От страха. И от одиночества. Вот ты, Николас Бром, когда тебе страшно, что делаешь? Правильно, ищешь причину страха, размышляешь… а они, в страшном большинстве своем, размышлять не были приучены. А еще им очень хотелось найти виновных во всех ужасах, преследовавших человека по пятам всю его короткую и жалкую жизнь, причем таких виновных, которых они могли бы покарать, не рискуя при этом собой.
Иероним
– Как же утомительно изрекать прописные истины. Николас, мы еще не один раз вернемся к вашему славному прошлому. Давай, сегодня я расскажу тебе…
– Сказку.
Оба собеседника вздрогнули и обернулись к двери. Она оказалась открытой, а на пороге стоял еще один ночной посетитель:
– Что ты знаешь о нашей истории, корнеплод?..
– Разумеется, ты знаешь гораздо больше, вот только донесешь ли ты свое знание, или оно выльется из тебя вместе с тем, что заменяет тебе мозг, – это еще вопрос.
Пока дети Роя обменивались любезностями, Николас во все глаза смотрел на нового гостя. В слабо освещенном дверном проеме темнел контур человеческой фигуры, какой-то первозданно черный. Казалось бы, что тут страшного, но от силуэта веяло необоримой жутью; не находилось даже слов, чтобы передать это ожидание притягивания, сближения и поглощения, за которым будут только холод и мрак.
– Довольно, ты произвел на него впечатление. Отойди в угол потемнее и давай уже рассказывай, как твой прапрадедушка первым ступил на эту землю. – От голоса белоглаза Николас пришел в себя и смог оторвать взгляд от гостя. – Познакомься, Николас, это Тульпа, кромешник. Прежде чем он начнет свое повествование, напомню тебе, что врагами детей Единого вполне закономерно были объявлены земные слуги Отверженного. Все беды, включая понос и заморозки, произрастали из одного корня, выкорчевыванием которого были заняты все светлые братья, в особенности стражи. Они работали очень усердно, Николас Бром, не зная покоя и усталости…
Время Роя: пора жатвы, год Первого Воплощения
Время людей: сентябрь, 1500 год
…Сколько раз мне приходилось слышать: «Хорошо тебе, брат Уббо, перышком чиркать; ни забот, ни хлопот… сидишь себе в тепле, в покое, только и дела, что пергамент марать». Сами бы попробовали. Кто только придумал, что пером три пальца правят; может, оно и так, только к концу дня все тело болит, будто камень в карьере ломал, голова трещит, глаза пухнут. А то еще пергамент подсунут невылощенный, весь в буграх да в волосьях, или дознаватель попадется многословный, как пойдет заливаться, так и пятеро писцов не успеют, не то, что я один.
День тот был самый обычный. Мы в этом городишке с месяц уже трудились, первый вал доносов отработали, второй накатывал. Первое время я удивлялся козням ненавистника рода человеческого, а потом привык, и все одержимые стали для меня на одно лицо, мерзкое, исковерканное и бессмысленное. Однако эту я бы запомнил, даже если все прошло бы, как обычно. Девчушки пяти лет от роду нам еще не попадались. Служитель ее за шкирку притащил, швырнул в угол, как узелок с тряпьем; дознаватель, брат Гэль, как ее увидел, так прямо подобрался весь, глазами засверкал, да как заорет:
– Почему без надлежащей охраны доставили? Где стража?!
Служитель плечами пожал – мол, какая еще вам стража, для этакой сопливки? Ну, и схлопотал покаяние на месяц; все как положено: хлеб, вода, вериги, да дружеские плевки от братии. А нечего бдительность терять. Брат Гэль тут же распорядился: стражу удвоить против обычного, в пыточной чтобы лучший мастер наличествовал, и чтобы брата Поруса призвали. Ну все, подумал я тогда, плакали мои надежды на вечерний отдых. Не любил я с братом Порусом работать, да простит меня светлый круг. Больной он был человек, хоть и святости великой. Вот брату Гэлю все едино было, кого допрашивать, споро работал, не мешкая и не раздумывая: глядишь, еще к ужину не прозвонили, а у нас уже все готово: двоих к утоплению, четверых к повешению, одну на быстрый костер, троих на медленный. И даже вроде не устали.