Волчьи ягоды. Сборник
Шрифт:
— Я же с ночи!..
— Никаких причин не признаю. Идите.
Ванже обидой перехватило дыхание. На один лишь миг, ибо сразу же подумал, что обижаться на Очеретного не стоит. В уголовный розыск пришел посетитель, и откуда ему знать, что сотрудник не успел побриться потому, что закрутился после ночного дежурства? В конце концов, и тут, в «теремке», в ящике письменного стола лежит исправная «Нева», мог бы выбрить щеки, пока точил с Гринько лясы.
Когда Ванжа вернулся в «теремок», младший лейтенант Гринько все еще сидел здесь и, прижав плечом к уху телефонную
В трубке зашуршало, Гринько сдвинул нож и ветку на край стола, прислушался:
— Когда?.. Два месяца назад? Нет, нет, это нас не интересует… Нет? На нет и суда нет. Бывайте здоровы! В случае чего — звоните немедленно. Звоните, говорю, немедленно.
Он обернулся к Ванже, развел руками. И снова Ванжа подумал, что, наверное, обрадовался бы, если бы из госпиталя хоть что-то сообщили о Сосновской.
— Вы сквозняков не боитесь, Виталий Гаврилович? — спросил он. — У нас тут немного продувает.
— Ничего, ничего, — заспешил Квач, — я тоже не кисейная барышня, всю зиму сплю с открытым окном.
Гринько вопрошающе посмотрел на Квача, на Ванжу и нехотя придвинул к себе стопку чистой бумаги.
Квач заерзал на стуле:
— Собственно, я все уже рассказал вашему начальнику, но если надо…
— Надо, Виталий Гаврилович, надо, — сказал Ванжа, сдерживая нетерпение. — Рассказывайте, а мы запишем.
— Оно, может, и нечего записывать и напрасно я вам морочу голову, да уж, как говорят, если взялся за гуж… Одним словом, иду я сегодня по Чапаевской, гуляю себе с собачкой… А навстречу — Сосновская, покойного Павла жена, прямо тебе черная, не узнать.
— Вы с нею знакомы?
— Соседи. Общались, пока Павел был жив. А как умер, Нину, дочку его, на работу устраивал. На трикотажную фабрику. Девушка с образованием, как раз десятилетку окончила, вот и взяли ее кладовщицей… Известное дело, спрашиваю Елену, чего она как с креста снятая. Говорит: дочка пропала. Как пропала? Вот так, говорит, и пропала, домой, значит, не вернулась. И в слезы. Думаю: тут дело нечистое. Вчера Нина в слезах, а сегодня…
— Так вы и Нину видели?
— Ну да. Потому и пришел к вам.
— Где и когда вы ее видели?
— Я же говорю — вчера. С работы шла, а я, как всегда, песика веду на поводочке, значит…
Ванжа теперь вспомнил, что и сам не раз видел этого человека на Чапаевской. Квач прогуливал огромную овчарку черной масти. Однажды даже столкнулись на тротуаре, Ванжа еще подумал: «Ну и зверь! Хоть в воз запрягай». Интересно, запомнил ли его Квач?
Виталий Гаврилович словно угадал его мысли, чуть-чуть усмехнулся и, бросив взгляд на Гринько, понизил голос:
— И вы там, извините, бывали, товарищ лейтенант. С цветочками. По молодому, видать, делу.
— Наблюдательный у вас глаз, Виталий Гаврилович, — смутился Ванжа. — Но мы с вами, кажется, отклонились в сторону.
— Ну да, ну да, — охотно согласился Квач. — Я о том, что и правда отклонились. А что касается глаза… не принимаю комплимента,
Гринько прыснул и сделал вид, что закашлялся. Ванжа показал ему за спиной кулак, угрюмо кивнул Квачу:
— Пошутили и довольно.
И Квач сразу тоже посуровел.
— Ваша правда, — сказал он. — Грех смеяться, когда у людей горе. Плакала Нина, и я так понял, что радист, или кто он там, давненько зачастил к ней, принуждал ее, значит… Матери боялась признаться, а мне, вишь, открылась. Как теперь на свете жить, спрашивает? Поженитесь, говорю, так все утрясется. «Нет, — кричит, — ни за что на свете!» И побежала.
— Домой?
— Не знаю. Не обратил внимания. У меня сразу сердце заболело, я и поплелся домой. Не чужая мне дочь Павла. Намеревался было сам набить морду тому выродку, — Виталий Гаврилович положил на стол большие, в синих жилах кулаки, — а как услышал от Елены, что Нина исчезла, сразу, значит, к вам подался…
За Квачом давно закрылась дверь, а Ванжа все еще сидел неподвижно, смотрел в окно, за которым подкрадывались сумерки. На ветке, как раз против открытой форточки, сидел воробей, ветка качалась, похоже было, что серый озорник умышленно раскачивает ее.
Гринько проследил за взглядом Ванжи.
— У одного мужика горит дом, — сказал он. — Его спрашивают: «Иван, что ты себе думаешь? Дом же догорает!» — «Как раз об этом, дурень, и думаю, — отвечает мужик. — Не будет стрехи, где ж воробьи от дождя станут прятаться?»
— Иди ты, Гриня, к чертям! — устало сказал Ванжа. — Ты когда-нибудь бываешь серьезным?
Широкая спина младшего лейтенанта застряла между косяками двери.
— Бываю, Вася, бываю. И сейчас серьезный, как никогда, — Гринько обернулся. — Просто мне не нравится, что ты скис. Хочешь, я с тобой останусь?
Ванжа молчал. В голове гудело. От усталости, от мыслей — путаных, навязчивых, болезненных.
Солнце еще не успело заглянуть в окна, когда майор Гафуров повез жену в родильный дом. Всю дорогу, пока машина спускалась с Казачьей горы, где жили Гафуровы, вниз к Днепру, придерживал жену за плечи, ворчал в стриженый затылок сержанту Савицкому:
— Да не гони так, чертов сын! Всю душу вытряхнешь.
В приемном покое Зинаиду встретили как старую знакомую и сразу куда-то повели. Гафуров только и успел махнуть вслед рукой, потоптался немного и вышел на улицу. Как всегда в таких случаях, ему казалось, что он забыл сказать жене что-то важное.
— Все будет ол райт, товарищ майор! — весело крикнул Савицкий, нажимая на стартер. — Зинаиде Федоровне не впервой…
— Зеленый ты еще, — сказал Гафуров. — Такое дело всегда как впервые. Поезжай в райотдел!
Всходило солнце. Ослепительно вспыхнули в его лучах окна домов, будто кто-то одним махом на всех улицах включил свет. Промчался навстречу транзитный автобус, мелькнули за стеклом сонные лица. На железнодорожном мосту через Днепр, невидимый отсюда, гремел поезд. По тротуару в том же направлении, куда они ехали, шел офицер милиции.