Волчицы из Машкуля

Дюма Александр

— Благодарю вас за него, генерал.

— Ладно! А если вы, мадемуазель, в чем-то нуждаетесь, я сделаю все, чтобы вам помочь.

— Мне бы хотелось получить пропуск для поездки в Париж.

— Когда?

— Прямо сейчас.

— И куда его доставить?

— По ту сторону моста Руссо на постоялый двор «Рассвет».

— Мадемуазель, вы получите пропуск через час.

И, кивнув девушке на прощание, генерал шагнул под темные своды.

Пройдя сквозь плотную толпу зевак, Берта дошла до первой встретившейся на ее пути церкви и долго стояла на коленях на холодных плитах паперти.

Когда она поднялась с колен, плиты вокруг были мокрыми от ее слез; она пересекла город из конца в конец и подошла к мосту Руссо.

Приблизившись к постоялому двору «Рассвет», она увидела сидевшего на пороге отца.

За несколько часов

маркиз де Суде состарился лет на десять; в его глазах погасла насмешливая искорка, придававшая ему прежде столь молодцеватый вид; он сидел с понуро опущенной головой, как человек, на чьи плечи свалился непосильный груз.

Узнав о случившемся от кюре, который, выслушав последнюю исповедь метра Жака, поспешил в лес предупредить маркиза в его укрытии, старик тут же отправился в Нант.

В половине льё от моста Руссо ему повстречалась Берта, чья лошадь упала, разорвав сухожилие во время бешеной скачки.

Берта рассказала отцу обо всем, что произошло. Он ни в чем ее не упрекнул и лишь разбил о камни мостовой палку, что была в его руках.

Когда они подошли к мосту Руссо, было уже семь часов утра; несмотря на ранний час, до них дошли слухи об аресте принцессы, чего, однако, еще не произошло.

Не смея поднять глаза на отца, Берта отправилась в город, а он как сел на скамью у ворот, так и просидел на ней четыре часа.

Впервые в жизни у него настолько заболела душа, что следа не осталось от всей его философии эгоиста и эпикурейца! Он простил бы дочери любой проступок, однако от одной только мысли, что дочь запятнала свое имя преступлением против государя, он приходил в отчаяние, считая, что отныне и навсегда имя Суде будет связано с окончательным падением монархии.

Когда к нему подошла Берта, он протянул ей, не говоря ни слова, сложенный листок, который только что принес жандарм.

— Отец, не простите ли вы меня, как простила меня она? — произнесла девушка тихим голосом и с такой просительной интонацией, нисколько не напоминавшей ее прежний самоуверенный тон.

Старый дворянин грустно покачал головой.

— Где мне теперь искать моего бедного Жана Уллье? — сказал он. — Раз Бог сохранил ему жизнь для меня, я хочу найти его, чтобы уехать с ним подальше отсюда.

— Отец, вы хотите покинуть Суде?

— Да.

— И куда же вы направитесь?

— Туда, где я смогу скрыть свое имя.

— А Мари, наша бедная Мари, она ведь ни в чем не виновата!

— Мари выйдет замуж за того, кто стал причиной этого жуткого преступления… Я не увижу больше Мари.

— Вы останетесь совсем один.

— Это не так. У меня будет Жан Уллье.

Берта опустила голову. Она вошла в дом и переоделась из крестьянской одежды в траурное платье, купленное по дороге. Выйдя на улицу, она не обнаружила отца на прежнем месте. Оглядевшись по сторонам, она увидела, как он, заложив за спину руки, шагает с понуро опущенной головой по дороге в сторону Сен-Фильбера.

Берта залилась слезами, затем в последний раз окинула взглядом зеленые луга Реца, упиравшиеся в синевшую вдали кромку Машкульского леса.

И со словами: «Прощай все, что я здесь любила!» — она направилась в Нант.

XXIX

ПАЛАЧ, ПОСЛАННЫЙ БОГОМ

Пока Куртен со связанными руками и ногами в течение трех часов лежал на земле в развалинах замка Сен-Фильбер рядом с трупом Жозефа Пико, он пережил столько мучений и волнений, сколько другому хватило бы на всю жизнь.

Он по-прежнему не расставался с драгоценным поясом, на который улегся, прикрыв на всякий случай своим телом. Однако это золото добавило новые волнения и страхи к уже обуревавшим его волнениям и страхам.

Неужели ему не достанется золото, что было для него дороже и милее собственной жизни? Кто же был тот незнакомец, о ком, как он подслушал, шептался со вдовой метр Жак? Что это за таинственный мститель, кого он должен бояться? Перед мысленным взором мэра Ла-Ложери прошли все люди, кому он причинил зло на протяжении всей своей жизни; список оказался слишком длинным, и в темноте башни ему уже начали мерещиться их грозные лица.

Порой его мрачные мысли озарялись тоненьким лучом надежды, который вначале был почти неясным и слабым, но постепенно стал набирать силу. Разве смертен тот, кто владеет столь большим богатством? Разве ему не удастся откупиться, если перед ним вдруг появится один из обиженных им людей и захочет

расквитаться за причиненное ему зло? И он начинал мысленно считать и пересчитывать монеты, принадлежащие ему, и только ему, и наслаждался, чувствуя, как они будто впивались в его тело, причиняя сладкую боль, словно золото стремилось стать частью его существа; затем Куртен подумал о том, что, если ему удастся и на сей раз выкрутиться из переделки, в какую он попал, то в дополнение к пятидесяти тысячам франкам, которые уже были при нем, он получит еще столько же, и тогда он, со связанными руками и ногами, обреченный на верную смерть — над ним уже был занесен дамоклов меч, грозивший с минуты на минуту опуститься на его голову, — млел от счастья и у него от радости кружилась голова. Затем его мысли потекли по другому руслу: Куртена стали обуревать сомнения, как бы его сообщник, кому он не слишком доверял, не воспользовался его отсутствием и не завладел долей, по праву принадлежавшей ему. Куртену уже начало мерещиться, как тот убегает, сгибаясь под тяжестью присвоенного золота, отказавшись поделиться с тем, кто в своем предательстве сделал все. И на этот случай он припас молитвы, что, по его мнению, должны были пробудить совесть у еврея; он уже представлял, как будет запугивать, осыпать упреками и угрозами, однако рассудил, что г-н Гиацинт, по всей вероятности, любит золото отнюдь не меньше его самого, — он еврей, и последнее обстоятельство лишь подтверждало предположение Куртена; он оценил его в соответствии с собственными понятиями чести и должен был признать, что от сообщника нельзя было ожидать столь невероятной жертвы. И когда арендатор осознал, что ему не помогут ни слезы, ни просьбы, ни жалобы, ни упреки, он пришел в такую неописуемую ярость, что от проклятий, казалось, начали сотрясаться стены старого феодального замка. Связанный с головы до ног, он извивался всем телом, кусал путы зубами, пытаясь их перегрызть, однако тонкие крученые веревки, словно ожившие от его усилий, сопротивлялись. Ему показалось, что теперь они еще больнее врезались в его кожу, а развязанные с огромным трудом узлы тут же сами собой завязывались еще крепче прежнего и уже не простым, а двойным, тройным и четверным узлом и, как бы наказывая за тщетные попытки выпутаться из их плена, впивались в больное тело, оставляя на нем кровавые рубцы. И все его мечты о благополучии, счастье, богатстве улетучились в миг, словно облако под порывом ураганного ветра. И перед арендатором снова возникли грозные призраки тех, кого он преследовал или обманул; вокруг все камни и балки, фрагменты деревянных конструкций и куски карнизов принимали в темноте очертания человеческих фигур, и со всех сторон, точно тысячи блуждающих огоньков на черном саване, на него смотрели пылавшие гневом глаза. У несчастного Куртена закружилась голова; от страха теряя рассудок, разглядев в шагах четырех от себя окоченевшее тело, он обратился к трупу Жозефа Пико с просьбой, предлагая четверть, треть, половину своего золота, только бы тот помог ему развязать веревки; однако в ответ под мрачными сводами звучало одно только эхо его собственного голоса, показавшегося ему замогильным, и, обессилев от пережитых волнений, он погрузился в короткое забытье.

Какое-то время он лежал в оцепенении, как вдруг раздавшийся снаружи шум заставил его очнуться; кто-то шел по внутреннему двору крепости, и вскоре до его слуха донеслось, как на двери старого хранилища со скрипом отодвигался засов.

Куртен почувствовал, как от страха и тревожной неизвестности в его груди учащенно забилось сердце; от мысли, что сейчас сюда войдет мститель, о котором говорил метр Жак, у него перехватило дыхание.

Дверь отворилась.

Стены мрачного свода окрасились кровавым отблеском от пламени факела. В душе Куртена на секунду затеплилась надежда: узнав вдову, которая несла в руке факел, он решил, что она пришла одна, но, когда женщина переступила порог башни, вслед за ней, отстав на два шага, вошел мужчина.

Волосы встали дыбом на голове арендатора; ему не хватило духу рассмотреть лицо этого человека — он молча закрыл глаза.

Мужчина и вдова подошли к нему.

Передав факел своему спутнику и указав рукой в сторону метра Куртена, Марианна встала на колени перед трупом Жозефа Пико и принялась за молитву, словно отрешенная от всего, что творилось вокруг.

Что же касалось мужчины, то он сделал еще шаг по направлению к Куртену. Желая, по всей видимости, удостовериться, что перед ним был мэр Ла-Ложери, он осветил лицо арендатора факелом.