Волчий зал
Шрифт:
— Смотри, Грегори, я великан, меня зовут Марлинспайк.
Грегори подозрительно разглядывает котенка. Отводит глаза, отдергивает руку.
— Пес его загрызет, — говорит сын.
Марлинспайк отправляется на кухню — будет набираться сил и жить соответственно своей кошачьей натуре. Впереди лето, однако тепло не в радость. Иногда, гуляя по саду, он видит подросшего котенка, затаившегося на яблоне или дремлющего на солнцепеке.
Весна 1530-го. Купец Антонио Бонвизи приглашает его на ужин
— Я ненадолго, — говорит он Ричарду, думая, что его ждет унылое собрание голодных и злых гостей: даже находчивый итальянский богач едва ли сумеет найти новый способ копчения угря и соления сельди. Во время поста купцы лишены любимых баранины и мальвазии, еженощной возни на пуховых перинах с женой или любовницей. До самой Пепельной среды они перегрызают друг другу глотки, стараясь урвать кусок пожирнее.
Однако на сей раз собрание оказывается более представительным: приглашен лорд-канцлер с судейскими и олдерменами. Хемфри Монмаута, которого Мор некогда упрятал за решетку, отсадили от великого человека подальше. Мор весел, непринужден; развлекает компанию рассказом о прославленном Эразме, своем дорогом друге.
Завидев Кромвеля, Мор замирает на полуслове и опускает глаза. Лицо лорда-канцлера каменеет.
— Хотите поговорить обо мне? — спрашивает Томас. — Не стесняйтесь, лорд-канцлер, у меня толстая шкура.
Одним махом выпивает стакан вина, смеется.
— А знаете, что сказал обо мне Брэндон? Герцогу никак не удается собрать воедино все то, что он знает о моей жизни. Моих путешествиях. Так вот, вчера он обозвал меня жидом.
— В лицо? — вежливо интересуется хозяин.
— Нет. Король мне сказал. Впрочем, милорд кардинал зовет Брэндона конюхом.
— В последнее время вы зачастили ко двору, Томас. Стали придворным? — спрашивает Хемфри Монмаут.
Все улыбаются. Сама идея кажется абсурдной, а его нынешнее положение временным. Окружение Мора — горожане, среди них нет знатных господ, хотя сам он редкая птица: ученый и острослов.
— Пожалуй, об этом говорить не стоит. Есть деликатные материи, о которых лучше умолчать, — говорит Мор.
Старейшина гильдии суконщиков тянется к Кромвелю через стол и сообщает, приглушив голос:
— Томас Мор сказал, что за трапезой не станет обсуждать ни кардинала, ни леди.
Он, Кромвель, глядит на гостей.
— Иногда король меня удивляет. Я про то, что он готов стерпеть.
— От вас? — спрашивает Мор.
— От Брэндона. Они собирались на охоту, Брэндон вошел и гаркнул: вы готовы?
— Ваш хозяин кардинал не уставал с этим бороться, — говорит Бонвизи. — Пытался отучить приятелей короля от излишней фамильярности.
— Хотел, чтобы фамильярность дозволялась ему одному, — замечает Мор.
— Король волен приближать того, кого сочтет нужным.
— Но есть же границы, Томас, — говорит Бонвизи; за столом смешки.
— Даже королю нужны друзья. Что в том плохого?
—
— Ничего удивительного, — говорит Монмаут. — Всем известно, что мастер Кромвель готов на все ради друзей.
— Мне кажется… — Мор замолкает, глядя в стол. — Не уверен, что кто-либо может считать правителя своим другом.
— Вам виднее, — говорит Бонвизи, — вы знаете Генриха с детства.
— Дружба должна быть не такой… обязывающей, она должна утешать и давать силу. Не быть похожей на… — впервые Мор оборачивается к нему, словно приглашая к разговору. — Иногда мне кажется, что такая дружба сродни битве Иакова с ангелом.
— Кто знает, — замечает он, — за что они бились?
— Верно, об этом Писание умалчивает. Как и про Каина с Авелем. Кто знает.
Он ощущает за столом легкое беспокойство: зашевелились самые набожные и суровые, или пришло время перемены блюд. Что там? Рыба!
— Когда разговариваете с Генрихом, — говорит Мор, — заклинаю, обращайтесь к его доброму сердцу, а не к его сильной воле.
Он хочет продолжить разговор, но престарелый суконщик машет рукой, чтобы принесли еще вина, и спрашивает:
— Как поживает ваш друг Стивен Воэн? Что нового в Антверпене?
Теперь разговор обращается к торговле: перевозке товаров, процентным ставкам, но это лишь видимость. Довольно заявить: вот то, о чем мы ни в коем случае говорить не станем, — и весь вечер ни о чем другом не будет сказано ни слова. Если бы не лорд-канцлер, мы мирно обсуждали бы пошлины и таможенные склады, и наши мысли не вертелись бы вокруг одинокой фигуры, облаченной в багрянец, а наши истомленные воздержанием умы не смущали бы видения королевских пальцев, ласкающих упругую, трепетную девичью грудь.
Он откидывается назад и в упор смотрит на Томаса Мора. Разговоры на время затихают. Спустя четверть часа лорд-канцлер, все это время хранивший молчание, не выдерживает. Голос сердитый и низкий, глаза пожирают остатки еды на тарелке.
— Кардинал Йоркский, — заявляет Мор, — обладает неутолимой страстью командовать окружающими.
— Лорд-канцлер, — замечает Бонвизи, — вы так смотрите на свою селедку, словно ненавидите ее.
— Селедка тут ни при чем, — великодушно отвечает гость.
Томас подается вперед, готовый парировать, не спустить оскорбления.
— Кардинал — публичная фигура. Как и вы. Должен ли он держаться в тени?
— Должен. — Мор поднимает глаза. — До некоторой степени. Возможно, ему следовало бы немного умерить аппетит.
— Поздновато давать кардиналу уроки смирения, — замечает Монмаут.
— Его истинные друзья давно твердили ему о смирении, но только впустую.
— Вы причисляете себя к друзьям кардинала? — Он сидит прямо, скрестив руки. — Я передам ему, лорд-канцлер, и, клянусь кровью Христовой, эта новость утешит милорда в изгнании, пока вы здесь клевещете на него перед королем.