Волчья шкура
Шрифт:
— Но я и вправду болен, — проговорил он наконец.
А она:
— Ах, вот как! Нет, вы просто трус. Только и всего. Побрейтесь, умойтесь! А потом выходите во враждебный вам мир!
Когда они снова пристально взглянули друг на друга, Малетта неожиданно обнаружил нечто совсем новое, а именно: золотистый свет в синеве ее глаз, словно солнечный луч взблеснул в ледяной воде. В них было мужество. Мужество перед лицом гибели! А следовательно, свобода и утверждение жизни! Теплые искорки поднимались из холодных глубин: загадочная жестокая доброта!
Потрясенный, смотрел он в ее глаза. И вдруг:
— Скажите, а вы знаете этого матроса?
Она засмеялась.
— Неотесанного
На лице Малетты промелькнула блаженная улыбка.
— Каким образом? — вне себя от любопытства спросил он. — Расскажите.
— Так вот… Мы хотели покататься на лыжах наверху, возле его хижины, а он вдруг выскочил и прогнал нас.
— Ну? — спросил Малетта. — И что же он вам сказал?
— Я уж сейчас не помню. Но с меня этого вполне хватило (свет в ее глазах вспыхнул), ведь учительница тоже всего-навсего слабая женщина.
Охваченный внезапным волнением, он подошел к ней так близко, что услышал кислый солдатский запах ее тела.
Он сказал:
— Ну и глаза у вас! С ума можно сойти, мерзкая вы баба! Совсем как у матроса!
А матрос все еще ждал, и ему было совсем не до цвета собственных глаз. Когда Малетта наконец вышел от учительницы (не повторив своей смехотворной просьбы), матрос ходил взад и вперед по комнате, время от времени выглядывая в окно; медленно наступающий день затуманивал свет ламп, и в домах царили какие-то мутные сумерки. Сняв халат, учительница, голая и белокурая, стояла перед умывальником, внимательно изучала себя в зеркале и решила, что в свои двадцать восемь лет она может быть собою довольна. Груди не обвисли, живот плоский, никто бы не сказал, что она уже родила однажды. Она налила в таз холодной воды, поставила пустой кувшин на место и, наклонившись, почувствовала свой собственный запах — вся она была как взмыленная лошадь. Но, когда фрейлейн Якоби, пофыркивая, опустила лицо в воду, ей вспомнились слова матроса: «И пусть волосы у вас золотые, как солнце, а глаза — синие, как море, и пусть вы сто раз учительница и командирша в школе, но с моейгоры вы на лыжах кататься не будете! Понятно вам?»
Утро прошло, и ничего не случилось (матрос затопил плиту и сварил себе обед). Единственным заслуживающим упоминания событием было следующее: увезли труп арестанта. Вахмистр Хабихт и несколько мужчин в плащах с капюшонами погрузили большой продолговатый сверток — раз-два, взяли! — в машину (кругом толпились зеваки), и на том дело кончилось. А Малетта и вправду побрился, умылся, надел свежее белье, в обычное свое время вышел на улицу и тоже, как обычно, отправился в «Гроздь». Там все было как всегда. Никто не устроил ему темную в подворотне. В зале с высокомерно-дурацким видом восседал Франц Биндер, и кельнерша Розль была ничуть не дружелюбнее обычного. Учитель уже ушел (слава тебе, господи!), скомканная бумажная салфетка лежала на столе. И суп, который подали Малетте, был, как всегда, невкусный, но и не отравленный. Укрутника, видимо, не было в Тиши, во всяком случае он пока не появлялся. Не показывалась и фрейлейн Биндер, только из кухни доносился ее жизнерадостный смех. Всякий раз, когда кельнерша распахивала входную дверь и в залу врывался поток ледяного воздуха, пропахшего луком и отхожим местом, этот смех, резкий, глупый, бессмысленный, ножом вонзался в Малетту. И вдруг он увидел перед собой свою смерть, так близко, что даже ощутил ее черное, холодное дыхание, долетевшее до него из глубокой черной шахты, до того страшной, до того безысходно холодной и отвратительной, что в ней можно было только задохнуться и умереть.
Он подозвал кельнершу, расплатился, оставив
Между тем пробило четверть второго. Матрос уже покончил с едой, а также с мытьем посуды. (Последнее всякий раз вызывало в нем желание покончить с собой.) В обманчивой тишине он закурил трубку, отчего отвращение к жизни несколько ослабло. И стоило ему понять, что глупо сидеть и ждать беды, как его неудержимо стало клонить ко сну. Но едва он поднялся, решив сейчас же лечь в постель, и положил трубку в пепельницу, неожиданно раздался короткий, слабый стук в дверь.
Он изумленно поднял голову и прислушался. Жандармы стучат совсем по-другому. Пожав плечами, матрос вышел в сени и отпер дверь. На пороге стоял улыбающийся Малетта.
Он улыбался (само собой разумеется!), но в его улыбке было отчаяние преследуемого человека, который во всех своих преследователях узнает самого себя и потому знает, что любая попытка к бегству обречена на провал.
— Я как раз проходил мимо, — сказал он, — и увидел ваш дом. Мне вдруг взбрело в голову зайти к вам. У вас найдется для меня немного времени?
Матрос видел его судорожную, отчаянную улыбку (так заставляет себя улыбаться нищий). Он сказал:
— Я знаю. Подобные идеи иногда возникают. Заходите. Вы мне не мешаете. — Он пропустил Малетту в комнату и сказал: — Здесь моя мастерская, поэтому везде глина!
— Все лучше, чем фотографии, — отвечал Малетта.
— Очень возможно! Раздевайтесь, прошу вас!
Малетта расстегнул пальто.
— До Нового года сплошь шли дожди, — сказал он, — а теперь вдруг этот собачий холод. Погода в последнее время совсем сумасшедшая.
Матрос подвинул ему стул.
— Я долгие годы был моряком, — сказал он, — и мне поневоле приходилось наблюдать за погодой. Могу вас утешить: она никогда не была нормальной.
Казалось, у Малетты на уме было еще что-то, что так и рвалось с языка, но он, видимо, справился с собой и сказал только:
— Ну да, вероятно, вы правы!
Они сидели друг против друга и подыскивали какую-нибудь тему для разговора, а тема, волнующая их обоих, казалось, повисла в воздухе, столь угрожающая, что никто из них не отваживался ее затронуть. И поскольку матрос очень мало смыслил в фотографии, Малетта столь же мало в гончарном деле, навигации и т. д. и оба они ничего не смыслили ни в земледелии, ни в скотоводстве, то — как и все зрелые мужчины, не знающие, о чем говорить, — заговорили о том, что касалось всех, то есть о недавнем трагическом событии.
Первым толкнул камень, лучше сказать, дал сорваться лавине (ибо все разговоры о таких событиях похожи на лавину) Малетта, который, как наживку, бросил замечание (по-стародевичьи потупив взгляд):
— Да, в воскресенье много чего случилось. — И следил из-под полуприкрытых век, клюнет ли на нее эта необычная рыбина.
А матрос, не очень-то склонный распространяться об этом, взглянул на него, словно ничего не понимая.
— Вы знаете, что я имею в виду? — спросил Малетта. — Или нет?
Матросу некуда было деваться, и он сказал:
— Конечно, знаю. Вы имеете в виду доблестное завершение облавы.
— Народный праздник, не так ли?
— Да, черт возьми, они устроили праздник! И я не смог его испортить этой банде!
Улыбка скользнула по губам Малетты.
— А у вас было такое намерение? — спросил он. — Неужто вы такой охотник портить людям удовольствие? Ведь вы так же «любите» людей, как и я.
Матрос удивленно и недоверчиво взглянул на него. ПоДумал: откуда я знаю этого малого? Он занимает какое-то место в моих воспоминаниях. Где-то я с ним уже встречался! Матрос взял трубку и выбил ее. Потом сказал: