Волчья ягода
Шрифт:
Зная по фильмам, что происходит в момент близости между мужчиной и женщиной, Берта стала представлять рядом с собой в постели красивого и взрослого Ромиха, непременно обнаженного и спящего, и от этих страшных по силе воздействия картин она возбуждалась и не знала, что ей делать со своими новыми ощущениями и куда направить возникающую в ней при этом энергию.
Все это напоминало ей первые поцелуи с одноклассником, к которому она зашла как-то раз, чтобы забрать свой, одолженный ему на время болезни учебник. Одноклассник угостил ее минеральной водой, затем они некоторое время слушали музыку, сидя рядышком на диване, а потом он внезапно привлек ее к себе и поцеловал прямо в губы…
Представляя
И она дотронулась однажды, когда их посадили за ужином рядом. Ромих подарил в тот вечер маме золотую брошь и поздравил ее с днем учителя. А Берте преподнес малахитовую шкатулку, полную новеньких сотенок. «Купи себе что-нибудь…» Все было как обычно.
Когда принесли курицу и взгляды всех присутствующих за столом обратились на блюдо, полное ароматных розоватых, с поджаренной корочкой, ломтей куриного мяса, Берта просто накрыла ладонью колено Ромиха и даже слегка надавила на него, ничем не выдавая своего волнения и продолжая рассеянно рассматривать куриную ножку…
И тут же, почувствовав его взгляд на своей щеке, буквально запылала от стыда. А что, если она ошибается и Илья в то солнечное утро на даче вовсе не собирался демонстрировать ей свое тело (хотя раньше он делал упражнения в саду, среди яблонь, а не под окном Бертиной спальни)? Вдруг он нисколько не собирался ее провоцировать, а просто занимался гимнастикой?
Но, увидев выступившую на его лбу испарину (она все же не выдержала, повернулась и посмотрела ему в глаза), Берта поняла, что присутствие Ромиха в их доме неслучайно. Что он любит ее, как никто другой, и сделает все, чтобы добиться от нее ответного чувства. Это было понятно без слов, без каких-либо намеков… Она прочувствовала это физиологически, как если бы они с Ильей на миг стали единым существом…
Он поцеловал ее в тот же вечер в прихожей, и она, как могла, ответила ему, в доверительном порыве прижавшись к нему и мазнув в смущении губами по его щеке…
Она плакала, прижавшись лбом к стальным прутьям клетки и содрогаясь всем телом…
Неужели судьбе угодно было так жестоко уравновесить ее счастье? Как же после этого продолжать верить в существование Бога? Ведь если бы он был, разве он мог бы допустить, чтобы она оказалась здесь? За что? Она никогда и никому не делала зла! И если то, что с ней сейчас происходит – кара за грехи ее предков, тогда где же справедливость?
Берта готовилась к смерти. Она понимала, что еще несколько дней, и все будет кончено.
Люди, схватившие ее прямо на улице, когда она выходила из своего «Фольксвагена», чтобы зайти в продуктовый магазин, были ей незнакомы. Они вынырнули из черной машины, марку которой она не успела определить, и, проронив несколько матерных слов, от которых Берта содрогнулась, как если бы ее ударили, взяли ее под руки и подвели к сидящему за рулем человеку с трубкой во рту. Он курил хороший голландский табак. Она знала этот крепкий и ароматный запах – такой же табак курил ее муж.
На ее несчастье, было очень темно, моросил дождь, и прохожих на улице не было вообще. Ни одного человека. Даже возле магазина, у которого все это произошло и в котором Берта собиралась купить молока и хлеба, так до конца этого молчаливого действа не появилось ни одного потенциального покупателя.
Человек за рулем низким голосом спросил, как ее зовут, и, услышав имя, хмыкнул: оно ему явно не понравилось.
– Ты что, немка?
– Отпустите меня… Что вам надо? Я закричу! – Она задыхалась от страха
А в голове пульсировало только одно: это конец, я больше никогда не увижу Илью, это все…
Эти люди в кожаных куртках словно отрезвили ее, женщину-цветок, тепличное растение, которого за пять лет ни разу не коснулась жизнь, такая, какой она была вокруг нее на самом деле: жестокая, полная отчаяния, безденежья, унижения, неуверенности в себе, панического страха перед завтрашним днем… Элементы этого НАСТОЯЩЕГО Берта могла видеть лишь с экрана своего огромного японского телевизора, и она плакала, когда смотрела криминальную хронику, особенно, когда речь шла об убийстве женщин… Увидеть труп на экране – казалось ей испытанием. Она долго не могла уснуть после этого и рассказывала об увиденном Илье, который всячески успокаивал ее и говорил, что с приличными женщинами ТАКОЕ вряд ли может случиться. Что «для того, чтобы не попасть в „криминальную хронику“, надо вечерами сидеть дома и слушаться старших»… Он разговаривал с ней, как с маленькой. Разве мог он когда-нибудь предположить, во что вляпается по уши его маленькая и чистенькая жена, порхающая по жизни, словно бессмертная бабочка, то и дело сдувающая пылинки со своих драгоценных крыльев… Что она по дороге из парикмахерского салона домой заедет за молоком и попадет в лапы престарелых извращенцев, находящих огромное удовольствие в том, чтобы насиловать посаженных в клетку женщин?!
В соседней клетке жила, и достаточно долго, девушка по имени Мила.
Когда приходили к ней, Берта забивалась в угол своей клетки и зажимала руками уши, чтобы не слышать криков и стонов Милы. И это продолжалось бесконечно, почти до утра… Можно было только догадываться, что они проделывали с ней при помощи плеток и клещей, различных металлических приспособлений и ремней, сковывающих движение пленницы и позволяющих делать с ней все, что угодно.
Некоторые мужчины приходили сюда для того, чтобы только посмотреть, что будут делать с пленницами другие. Это их возбуждало, и тогда сюда же приводили других девушек, только в отличие от Милы и Берты (которых из-за ошейников и цепей называли «собаками») они были хорошо одеты и ухожены. Правда, после того, что с ними вытворяли мужчины, утолявшие свой сексуальный голод в двух шагах от клеток, эти девицы к утру выглядели ничуть не лучше «собак»… Такие же следы побоев, синяки на истерзанных телах, а то и рваные раны, нанесенные специальными крючьями…
Берта не могла понять, почему их мучители чувствуют себя так спокойно и не опасаются того, что крики их жертв могут быть услышаны, ведь бункер или подвал находился, судя по тому, что она успела разглядеть сквозь стекла машины, на которой ее сюда привезли, где-то в районе Красной Пресни, то есть почти в самом центре Москвы!
Причем одна деталь, на которую она не могла не обратить внимания, была убийственной в прямом смысле этого слова: ей даже не удосужились завязать глаза!.. А это говорило только об одном: оттуда, куда ее везли, она уже никогда не выберется. Она была обречена с самого начала.
Ее посадили на цепь в первый же вечер. Предварительно раздели, вынули все шпильки из прически, распустили волосы и, надев на шею тяжелый металлический ошейник с цепью, затолкали в большую, с толстыми прутьями, клетку, которую заперли на замок.
– Вот молоко, – мрачного вида парень в джинсовом костюме поставил перед клеткой большую красную пластмассовую миску, покрошил в нее хлеб и, залив его молоком из пакета, усмехнулся. – Будешь хорошо себя вести, попозже тебя покормят… Только есть ты будешь прямо из миски, как собака. Ты теперь и будешь собакой…