Вольфсберг-373
Шрифт:
В театральных пьесах очень часто, для подчеркивания драматичности момента, вводится элемент грозы. Гром. Молнии. Завывание ветра. Ливень.
Такой грозовой была ночь нашего ареста. Душная, полная электричества. Молнии прорезали черное небо. Удары грома потрясали землю — это была воробьиная ночь, без дождя.
Куда мы ехали, куда нас везли — ни майор в первой машине ни я не знали. Ехали мы в полном молчании. Машины подскакивали по проселочным горным дорогам. Вспышки молний озаряли на мгновение пейзаж, высокие деревья, группы кустарников, и этот сценарий казался подходящим для какой-то
Мой мозг, ошеломленный арестом, стал мучительно работать. Почему? Почему вообще этот арест? Почему мы? Только мы или еще кто-нибудь?
Совесть была чиста. Мы в немецких формах? Конечно! Но ведь мы шли против коммунистов. Когда-нибудь, возможно, очень скоро Запад очнется от своего опьянения союзом с СССР и поймет нашу психологию…
Причин для ареста майора я уж совсем не видела. Он — строевой офицер. С политикой ничего общего не имел, ни к каким партиям не принадлежал. У меня был известный «багаж». Я принадлежала к особой небольшой группе русских и сербов, которых должны были подготовить для сбрасывания их парашютами в тыл титовских партизан, в Сербию, на Копаоник и в его окрестности, с передаточными радио-аппаратами, для связи и поддержки отрезанного со всех сторон генерала Дражи Михайловича. Возможно, что это и послужило поводом к аресту.
Трудно в рамках того, что я поставила себе целью описать, объяснить, почему немцы, в то время, перед самым концом войны, решили связываться с генералом Михайловичем, не ушедшим из Сербии. Конечно, немцы надеялись, что они вернутся обратно в утерянные края, и сотрудничество четников и генерала Михайловича было бы для них в высшей степени ценно.
В Любляне мы проходили срочные курсы радистики, изучали шифры и подготовлялись для своей будущей, однако, не сужденной нам работы весьма тщательно. Наша миссия держалась в секрете. Все мы были прикомандированы к полку под… Может быть, кто-нибудь донес победителям об этой команде, которая носила официальное название саботажной? Тут, в Австрии, в этом районе, я была единственным Чином этой группы.
Мы ехали в полной темноте. У меня, шестым чувством ориентации, создавалось впечатление, что мы движемся по направлению югославской границы. Неужели выдача? Сжималось сердце. Нестерпимо болела голова от неудобного сидения — меня буквально зажали между собой мои сопровождающие; ныла уже зажившая рана на ноге.
Вдруг в мозгу мелькнули три буквы, машинально зарегистрированные зрением, замеченные на дверцах легковой английской машины: «F.S.S.» Эф-Эс-Эс… Филд Секьюрити Сервис. Разведка…
Внезапно в новой вспышке молнии, под грохот совсем близкого грома, мы заметили, что первая машина остановилась, и из нее высыпали на дорогу англичане и майор. Остановились и мы. Вышли. Оказалось, что мы сбились с пути. Вместо того, чтобы повернуть из двора Ясеничниггов направо, машины пошли налево, и мы действительно оказались в нескольких километрах от Югославии, всецело находившейся в руках победителей, советчиков и красных партизан. Англичане были принуждены сказать нам, куда нас везут: в Фельдкирхен, где находился штаб этого отдела Эф-Эс-Эс, в тюрьму для дальнейшего следствия. — Знаем ли мы дорогу?
Мы, зная эти районы, сразу же скромно указали, радуясь в душе тому, что приближение к страшной границе было только ошибкой, что нам надо развернуться, ехать обратно и брать все больше и больше влево, к долине.
Дальнейшее
Ворота в подъезд тюрьмы открыл не англичанин, а небольшого роста, болезненного вида австриец. Нам сказали, что он «керкермейстер» — тюремщик. Мы были переданы ему, и, звеня допотопного облика и величины ключами, открывая одну за другой двери, он провел нас через двор-колодец, окруженный зданием и высоким забором, и по задней лестнице мы поднялись на второй этаж.
Узкий коридорчик, освещенный заплеванной мухами маленькой лампой. Двери с миниатюрными зарешеченными окошками-глазками. У двух камер они открыты настежь: обе пусты и приготовлены для нас. Нас ждали. Меня ввели в камеру № 12, а майора, через дверь, в № 10.
Усталая, отупелая, я опустилась на кровать — один матрас на железных козлах. «Керкермейстер» вышел, захлопнув за собой дверь.
Жарко. В решетку окна все еще блещут молнии, но гроза ушла дальше. Нестерпимо ныла нога. Хотелось снять тесные сапоги. Попробовала, но ноги, от неудобного сидения, опухли. Легла на спину и впилась ничего не видящим взглядом в едва светящую лампу в сетчатом колпаке.
Дверь открылась опять, и тюремщик вошел, неся в охапке одеяла, подушку и две простыни. Все эти постельные вещи не выглядели тюремными. Улыбаясь, он сказал: — Я взял у жены для вас и для «герр майора». Не можете же вы спать на этом грязном соломенном мешке. Меня зовут Франц Грунднигг… Просто — Францл. Встаньте, я вам сделаю постель. Дверь в камеру «герр майора» не заперта. Можете пойти с ним поговорить. Англичане уехали…
Как все странно и превратно в жизни! Вчерашний верный друг становится предателем. Вчерашний враг — благодетелем. Я никогда не забуду Францля Грунднигга, царствие ему небесное, умершего в 1948 году от туберкулеза.
Когда я, немного ковыляя, пошла к дверям, в ту памятную ночь, он спросил меня, не жмут ли мне сапоги, и, добродушно подведя к табуретке, ткнул меня рукой в плечо, усадил и умелым движением снял с моих ног это орудие пытки. — Теперь идите и разговаривайте, но у вас только час времени. Эф-эс-эсовцы вернутся. Они допрашивают и по ночам. Договоритесь, — прибавил он конфиденциально, — чтобы в разнобой не говорить. Вижу, что вместе за одно отвечать будете! А потом вернитесь в свою камеру и захлопните дверь, чтобы замок заскочил!
Позже я узнала, что Францл недавно вернулся из немецкого концлагеря, отсидев четыре мучительных, страшных года в Ораниенбурге. Он был теперь на «привилегированном положении», как «кацетлер», жертва нацизма. За это он получил место тюремщика, которое до войны занимал его отец. — Колесо счастья поворачивается, — говорил он нам. — Вчера вы были господами, а я врагом режима, сегодня вас посадили, а я буду вас стеречь… Но и это не вечно. Опять какой-нибудь поворот, и я снова пойду «под лед».
Францл Грунднигг не был коммунистом. Он был просто австрийцем, не сочувствовавшим гитлеризму, не желавшем соединения с Германией и мечтавшим о своей маленькой, но свободной Австрии…