Вольфсберг-373
Шрифт:
Каждый солдат нашей стражи хотел иметь что-нибудь «индивидуальное» в своей форме. Все береты были одного размера, одинаковой формы. Некоторые шотландцы хотели иметь целый блин, другие — по особому фасону, с той стороны, которая была поднята, шире. Им хотелось также иметь более пушистые помпоны из защитной шерсти, и вот наш Джок, а с ним и новый кипер, сменивший ушедшего в отпуск домой «Сонни боя», получивший кличку «Мефисто» за свои золотистые глаза и оригинально поднятые брови, стали приносить заказы: шить фуражки-береты точно по мере и по всем капризам.
На эту работу я получила благословение от рыжего пьяницы — английского
За всю эту работу мы получали от квартирмейстера немного проросшей картошки или котелок сырого гороха. Солдаты давали папиросы, которыми мы делились не только с женским бараком, но и с «С. П.», умудряясь ночью перебросить пакетик через все колючие заграждения, рвы, высоченные ограды и прочие препятствия, при помощи пращи, сделанной из двух карандашей и женской подвязки. Правда, иной раз мы просчитывались, и эти пакетики падали между оградами в ров; но риск стоил результатов.
Моя личная жизнь стала входить в какое-то русло. С каждым днем приобретались новые друзья. Проходя мимо блоков, если кругом или по близости не было солдат, я все чаще слышала приветствия от незнакомых мне людей. Морально становилось легче. Чувство, что ты нужна, что ты полезна, доставляло незабываемую радость. Для того, чтобы ее узнать, нужно было видеть всех этих моих безрученек, безноженек и безглазок, их торжество, их веселье, когда им удавалось сделать какую-нибудь вещичку, несмотря на инвалидность, неумелость, неловкость.
Передо мной лежит список моих инвалидов. Я сохранила его. Листок пожелтевшей бумаги, на которой бисерным почерком одного из инвалидов написано: «Инвалиден Бастельштубе» и внизу «Вольфсберг, 4-го ноября 1946 года». В рубрики аккуратно вставлены имена, блок и номер барака, номер заключенного, степень инвалидности и состояние здоровья, как физического, так и душевного.
Перед моими глазами встают эти люди. Вижу их испитые лица, пустоту взгляда. — Ах! Все равно! Лучше не будет!
Читаю примечания врачей: «Недоедание степени А». Это те, кто едва ползал. «Тяжелое повреждение». «Ампутирован». «Психически расстроен»…
Читаю: Антон Каух. Тони Каух, или Антуан Кош, бывший легионер Сахары, храбрый солдат в дни войны, так называемый «ширмайстор», то есть тот, кто во время боя подвозил на первые линии автомобили, полные снарядов и амуниции, и вечно, ежечасно, ежеминутно, играл в прятки со смертью. Одно попадание и — буммм! Не было бы нашего Тони, не сидел бы он, сам не зная за что, в лагере Вольфсберг — 373.
Этот Тони научился от моего майора русскому языку. Писал он каллиграфически, до последней точки имитируя почерк своего учителя. Этот Тони научил десятка два инвалидов переплетному мастерству, переплел сотни книг и альбомов, покрышку для которых артистически вышивали женщины из моего блока на кусках матрасов, простынь или порезанных на куски народных юбок.
Леопольд Буря. Польди. Мальчик,
Польди научился у нас сапожному мастерству и продолжал заниматься им на свободе.
Лехнер Карл. Здоровенный детина. Пекарь по профессии. Потерял один глаз. Второй отказывается работать не только за два, но и за себя одного. Доктора сказали: — Заставляйте его делать самую мелкую работу. Он нервно больной и полон страха. Он боится употреблять глаз и предпочитает сидеть целыми днями с закрытым, не желая слушать, что от него самого зависит сохранить зрение.
Карл шил черным по черному, делал самые тонкие работы. Карл сохранил глаз и имеет сегодня свою собственную пекарню в Штейре…
Пятьдесят два инвалида. С повреждениями — 22. Ампутированных — 30. Я не забыла их, как они не забыли меня. Мы работали и жили тесной семьей, и многие из них почерпнули силы и знания в этой «П. П. М. Парти», а первая между ними — я.
С ЛЕГКОЙ РУКИ КАПИТАНА ШВАРЦА
Каким человеком был капитан Шварц — сказать трудно. Однако, если у него в сердце и накопилась ненависть к нацистам в частности и к немцам вообще, если эта ненависть сквозила в его словах, едких шутках и еще более едких анекдотах, которые он любил рассказывать, встречаясь с заключенными, она не проявлялась в действиях.
Перед его «пен-оффисом» не стояли очереди допрашиваемых. Кого он вызывал к себе, он принимал сразу же, усаживал, угощал папиросами, сейчас же иронизируя, что они, конечно, могли бы быть более подходящими, немецкими или английскими, но он привык курить свои, а они из… Тель-Авива. Все его, довольно короткое, пребывание в лагере не оставило горечи, и в поступках капитана Шварца было много гуманного, обще-человечного. Благодаря ему, хотя бы внутренняя жизнь стала немного легче.
Правда, питание не улучшалось. Голодовка продолжалась. Как ни странно — женщины ее переносили легче. Мужчины же все больше и больше худели. Но исчезли наказания за разговор через ограду, за приветствия при встрече, участились лекции, и, как я уже сказала, громадным достижением был наш театр, который ежемесячно менял репертуар. Его спектакли по 400 человек в день (столько вмещал барак) посещал по очереди весь лагерь, кроме, конечно, людей из «С. П.».
Шварц ушел от нас перед началом выдач. Нам сказали, что он закончил свой срок службы, был демобилизован и уехал в Израиль. Перед отъездом он скупил за папиросы, к слову сказать, проявив большую бережливость и способность даже торговаться в ироническо-шутливом тоне, массу работ заключенных. Разные украшения из пуговиц и ручек зубных щеток, целый «кофейный сервиз» с миниатюрными, турецкого типа чашечками и подносом, сделанный из консервных банок, обожженных до коричневого цвета и затем гравированных «видами» Вольфсберга, рисунки наших художников, выпуклый небольшой макет лагеря со всеми бараками, затем кучу работ инвалидов: собачек, кошечек, кукол и сумочек.