Волга-матушка река. Книга 1. Удар
Шрифт:
— Вот, — снова взорвался Назаров. — Нам в следующем году предстоит освоить три с половиной тысячи гектаров орошаемой земли. Надо около двух тысяч человек, чтобы обработать поливной участок. Где люди? Верно, бегаем по берегу и кричим: «Лови ее! Лови!» Или мы лет восемь тому назад построили плотину. Воды скопилось — ужас: пруд протяжением на семь-восемь километров. Оросительную сеть провели, под орошение землю разработали — больше тысячи гектаров… Поливать стали. Это в полупустыне-то… А она, матушка-земля, засолилась… Вот так покорители природы! А нам кричат: «Что у вас там за безобразие?» У нас сердце кровью обливается, а нам: «Безобразие». Да мы что — специально эшелоны соли высыпали на участок? Вы сами подумайте,
«Сложное дело — преобразование природы. Но не порем ли мы тут горячку?» — отметил в уме Аким Морев, а Назаров продолжал, резко переменив разговор:
— А тут еще Анна академика полонила. Ох, идут, — глянув в окно, воскликнул он. — Нет, вы только посмотрите! Посмотрите, что руками-то разделывает. Точно перед ней не академик, а она сама сверхакадемик. Вишь, что-то доказывает. Ну, ясно, о яблоках: ладони как складывает, вроде что-то круглое в них. Ну и баба, черт бы ее пощекотал.
Серединой улицы шли академик и Анна Арбузина. И он и она были празднично разодеты: на Иване Евдокимовиче серый, тщательно отутюженный костюм, серая шляпа, галстук голубой, в крапинку, на ней синее платье, очень идущее к ее полной, но не толстой фигуре. Он подтянут, а она, забыв, что идет улицей, что на нее односельчане смотреть могут, всем видом говорит: «Я твоя, Иван Евдокимович». Она шла и о чем-то страстно толковала, то показывая что-то круглое в ладонях, то вытягивая руку, и на уровне своей головы задерживала ее, как бы утверждая: «Вот такого роста». Он шел молча, смотрел на нее и улыбался. Они свернули к зданию райкома, постояли перед входом, видимо думая, идти или не идти, затем Анна шагнула первая, зовя академика глазами… и вот они уже оба входят в кабинет Лагутина.
— Иван Евдокимович! — Назаров кинулся к академику и, схватив его за обе руки, начал их так трясти, что у того затрясся подбородок. — Учитель мой! Здравствуйте! Как мы рады видеть вас!
— Ну, ладно изливаться-то. Ох, накурили. Видимо, «прю» разводили? Давайте все ко мне: Лена пельмени смастерила! — скомандовала Анна. — Эй, председатель, оторвешь руки-то у Ивана Евдокимовича, — ревниво прикрикнула она.
Самовар уже буйствовал на столе, когда в домик ворвалась ватага преобразователей природы. Чистая, просторная комната, любовно прибранная женскими руками, вдруг стала маленькой и тесной.
— Усядемся. Усядемся, Анна, — гремел Назаров. — Разместимся. Знаешь, в тесноте, да не в обиде. Не обидишь ведь нас? Сажай академика на первое место, чтобы мы все его видели… рядом со мной сажай…
— Сама сяду, — решительно заявила Анна.
— Ну! Значит, в академики метишь?
Анна вспыхнула:
— Недоступная дорожка… даже грех шутить. А вот рядом с академиком посижу. Лена, давай, — и пояснила всем: — Сегодня Лена мне сказала: «Ты у меня тоже вроде гостья. Я за всеми ухаживаю». Как перечить, раз сестра требует, да еще не простая, а с образованием.
На столе уже стояли закуски — жареные сазаны, красные помидоры, капуста, огурцы и два графина с водкой. В одном она была светлая, в другом подкрашенная, видимо, вишневым соком. А среди всего этого красовались арбузы, дыни — знаменитые степняки.
— Что ж, Иван Евдокимович, «шабаш» опять побоку? — заговорил Аким Морев, почему-то чувствуя себя здесь, в этой светлой комнате, так хорошо, как будто находился у своих лучших знакомых.
— Да уж придется побоку. Аким Петрович меня укоряет: в первый день, когда мы сели на теплоход, я коньячку выпил и сказал: «А теперь — шабаш». Да не выходит у нас «шабаш», — пояснил академик.
— И не выйдет, — вмешалась Анна. — Если не выпьете, хотя бы по рюмочке,
— Все дороги перероем, овец гурты сгоним — а у нас их около двухсот тысяч, — и не проедете. Верно! — подтвердил Назаров. — А вот где у нас директор? Легок на помине, — еще не видя Любченко, но уже слыша грохот машины, проговорил Назаров. — Несется на своем громыхале.
Через какую-то минуту перед окном — была видна только верхняя часть — остановилась машина, вздрагивая и отфыркиваясь перед тем, как замереть. И тут же, вытирая потное лицо, в комнату вошел Любченко.
— Где пропадал, директор? — спросил Лагутин.
— Прошу извинения: ездил на ферму. Баранчика закололи… Гостей надо подкормить, — ответил тот, присаживаясь к столу.
— Тэ-эк, — протянул неузнаваемо помолодевший Иван Евдокимович, видимо, потому, что рядом с ним сидела разрумянившаяся и тоже помолодевшая Анна. — Тэ-э-к, — еще раз протянул он и загадочно, хотя в глазах у него играли озорные огоньки, начал: — Я как-то… давненько, положим, это было… заехал в сельскохозяйственную коммуну. Ну, побыл там дня два и уехал в совхоз. На обратном пути снова решил завернуть в коммуну, дабы кое-что дополнительно выяснить… и попал на отчетное собрание. Оно уже шло. Чтобы не нарушать хода событий, я притулился у двери и до конца выслушал доклад председателя коммуны. Тот докладывал и о приходах и расходах… и вот я слышу: «На прокорм московского гостя, ученого Бахарева, потрачено тысяча сто двенадцать яиц… семнадцать килограммов мяса, шесть килограммов масла»… Я протер глаза, думая, не во сне ли?.. Верно, мы каждое утро с председателем ели яичницу… по тысячу яиц вдвоем за два дня никак не съешь или там семнадцать килограммов мяса. Видимо, ошибся докладчик. Кончилось собрание, я подхожу к председателю и говорю: «Как же это вы там относительно яичек и мясца с маслицем-то? Ошиблись?..» — «Ой, батюшки, — он даже обнял меня и на ухо шепнул: — Ну, а на кого же списать, как не на вас?»
За столом грохнул хохот.
— Теперь, стало быть, на волчишек баранчика спишите или на академика? — когда хохот смолк, добавил академик.
За столом снова грохнул хохот.
— На волчишек? Нет, Иван Евдокимович. У меня есть свой директорский фонд, утвержденный правительством: имею право, как миллионер-овцевод, принять гостей. А волчишек не стало. — Любченко со скрытым сожалением засмеялся. — Как только было дано указание «порванных волками овец относить за счет чабанов», так и волки куда-то скрылись.
— В Америку сбежали, — пошутила Анна, тревожно посматривая на дверь, видимо, боясь, сумеет ли сестра принять гостей.
И вот в комнату вошла Елена — сестра Анны. Она была почти такого же роста, как и Анна, но то, что она — тонка, подвижна, и, стоя на порожке, казалось, вот-вот вспорхнет, — все это делало ее как будто выше Анны. У нее такой же в загаре лоб, такие же синие глаза, но и глаза и лоб в то же время другие: лоб обрамлен непослушными каштановыми густыми волосами, глаза с блеском, у Анны румянец вспыхивает, когда та волнуется, у этой румянец горит во всю щеку постоянно.
— Здравствуйте, — сказала она и, шагнув к столу, взяла графин и принялась наливать первую рюмку для академика.
— Постойте-ка. Да мы сами, — запротестовал Иван Евдокимович.
— Нет, Иван Евдокимович, у нас закон такой — разливает хозяин. Ну, а раз хозяина нет, то — хозяйка, а раз хозяйка превратилась в гостью, стало быть, Лена разливает… И вы уж не перечьте, — попросила Анна.
— Да. Конечно. Да. Ну, да. Конечно. Да, — ответил он и благодарственно-смущенно посмотрел на Анну, а та сначала кинула взгляд на академика, потом на сестру, гордясь ее красотой, ее свежестью, умелыми движениями ее рук, тем, как она ловко разливает водку, как непринужденно держит себя, как улыбается, и всем одинаково гостеприимно.