Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Шрифт:
— Оттерли меня? Ага! — в злобе шептал он. — А я Нерон в местном масштабе. Спичку чирк, и слава — моя.
И когда Крученый барин прочитал очерк Рыжова о саде, то в его больном мозгу блеснула и окончательно овладела им мысль:
«Вот он — сапожный нож».
Анна еще ничего не успела сообразить, когда Крученый барин, на миг скрывшись за валом, вдруг ринулся в сторону степей, рукой придерживая гашник.
— Чего это он? — тревожно подумала она, намереваясь позвать Петра, но тот в эту минуту заметил,
— Горим! — закричал он, зовя членов садоводческой бригады.
Хворост, прокаленный за лето жарким солнцем, вспыхивал, точно порох, и пламя ползло по валу.
В саду не было противопожарных средств, и Петр решил, что единственный способ оборвать огонь — это впереди пламени растащить хворост.
По пути туда Петр увидал бегущую Анну.
— Мама! Сиди! — приказал он.
Но разве Анна могла устоять на месте: она видела, как пламя уже сваривало молодые побеги старого сада, и понимала, что, если поток огня не оборвать, он перекинется на молодой сад — тогда пламя пойдет верхушками и спалит деревья… И Анна, забыв о предосторожности, побежала к людям, ничего, кроме бушующего пламени, не видя перед собой. Не добежав еще до вала, она споткнулась и ничком упала на землю… Поднявшись, снова направилась было к пожару, но уже не могла сделать и шага.
Когда хворост был растащен и образовался прогал метров на сто длиною, а огонь, дойдя до конца обрыва, фыркнул и спрятал свои жаркие щупальца, Анна, сидящая на пенечке, вскрикнула и свалилась: ее будто кто-то схватил клещами за поясницу.
Женщины поняли: начались преждевременные роды, что еще не доходило до сознания Петра. Он опустился на колени перед матерью и проговорил:
— Маманька!.. Обожглась? — и, подхватив мать на руки, отнес в избушку, расположенную посередине старого сада.
— Кондратьевну… и отца, — сдерживая крик, кусая губы, проговорила Анна. И резко: — Петя! Уходи! Уходи прочь!
Вскоре Петр, колотя пятками по бокам лошади-водовозки, галопом мчался в Разлом. На улице он остановил чью-то встречную грузовую машину и, не слезая с лошади, перегнувшись, обратился к шоферу:
— Товарищ! Анна Арбузина заболела… там — в саду. Давай за доктором.
Машина принадлежала соседнему колхозу, но шофер сказал:
— Анна Петровна? В саду? Да я туда весной торф возил… Где доктор-то?
— Вон, видишь, вывеска — больница. Давай за Марией Кондратьевной, а я в райисполком: академика надо оповестить.
В кабинете председателя райисполкома Петр застал Назарова.
— Ивану бы Евдокимовичу сообщить: роды, — произнес он.
— Вон что — роды. Эх ты, — роды, — почему-то присмирев, полушепотом проговорил Назаров и, вызвав по телефону академика, заговорил: — Анна Петровна… как бы вам сказать… — Ему почему-то показалось неудобным выговаривать перед академиком слово «роды».
А Иван Евдокимович спросил:
— Роды, что ли?
— Ага. — И опять Назарову
— Так я туда…
Когда Иван Евдокимович вышел из машины и, радостно взволнованный, направился в сторожевую избушку, то столкнулся с женщинами. Они стояли на крыльце, загораживая собой дверь, и почти все разом заговорили:
— А вам нельзя, Иван Евдокимович.
— Мария Кондратьевна запретила.
— Ну! Отцу-то нельзя? — балагуря, произнес академик и тут же недоуменно: — Что же это она, где? Дома бы. Лучше.
Остроязыкая Елька выпалила:
— Поговорка есть, Иван Евдокимович: начала родить, так уж некогда годить.
Из хатки прорвался воющий крик Анны.
Все женщины и девушки притихли, притих и Иван Евдокимович. Спустя какую-то минуту сказал будто сам себе:
— Что ж это она… кричит как?
И та же острая на язык Елька ответила:
— Это вам больно никогда не бывает. А нашей сестре — ой-ей-ей!
«Какая негодница», — подумал Иван Евдокимович, но промолчал, даже не обиделся на Ельку, а только отвернулся и зашагал в глубину сада. Там его и настиг голос Марии Кондратьевны:
— Езжайте-ка домой… приготовьте там все для встречи матери… Камфару!
В радужном настроении Иван Евдокимович покинул сад, сел в машину, а когда та остановилась перед резным крылечком, по-молодецки вбежал в домик и тут, у себя в кабинетике, на диване, увидел Елену. Он хотел было заговорить с ней, но она, жалко свернувшись, спала. Несколько минут академик всматривался в черты ее лица, так схожие с чертами Анны, мысленно произнося: «Похожа на Анну. Очень. Но полюбить ее я не мог бы. Анна… она…» Какова Анна и почему он любит именно ее, он так и не сказал себе, но всем своим существом чувствовал, что она иная, нежели ее сестра.
Войдя в соседнюю комнату, академик сел перед окном, устремив взгляд в сторону сада.
«Ах да, Мария Кондратьевна просила приготовить камфару, — вдруг вспомнил он. — Сходить в больницу самому? Зачем же Елену Петровну будить?..»
По дороге, пыля, куда-то спешил неугомонный Вяльцев. Академик открыл окно, поздоровался с ним, сказал:
— Очень прошу вас, товарищ Вяльцев… мимо больницы идете… загляните и попросите сестру, чтобы она приготовила шприц, камфару и все такое. И сюда. Очень прошу.
Вяльцев остановился, встревожено спросил:
— Заболел? Кто? Не вы ли?
— Анна Петровна рожает, — шепотом сообщил академик. — Там в сторожке. Ну, ныне сердечко у нее пошаливает. Наверное, родила уже… сына или дочку. А меня оттуда вытурили, — ввернул он понравившееся ему словцо.
Вяльцев подбежал, обеими руками вцепился в протянутую руку академика и начал ее так трясти и так тянуть к себе, что чуть не выволок через окно на улицу и самого академика. Тряс, тянул, приговаривал: