Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Шрифт:
Любченко вошел в саманушку, рассчитывая встретить Елену одну. На губах его ползала просящая улыбка. Но в саманушке находились и девчата. Губы Любченко немедленно поджались, и с них сорвалось:
— Вы! Вредители! Тогда семьдесят восемь голов, — напомнил он о том, как в марте под броней льда пало семьдесят восемь коней. — Ныне восемнадцать. Подкатывает под сотню. Кто состряпал?
Все молчали.
Тогда Люся, глядя на Любченко умоляющими глазами, было решилась: «Я ему сейчас скажу, кто виноват… Пусть он только посмотрит мне в глаза: ведь не железный, поймет».
Любченко
— Кто?
Люся шагнула вперед, но Елена отстранила ее и сказала:
— Я! — И неожиданно для самой себя добавила: — С научной целью… Уйди с дороги, пропусти. Нам надо работать. — И первая вышла из саманушки, говоря: — Люся! Седлай Голубчика!
— Куда? — Любченко не хотелось, чтобы Елена уехала в эту минуту. Он всю дорогу думал: «Прощу ей и этот случай и мартовский падеж коней. Прощу. Договорюсь с Ермолаевым, спишу павших за счет совхоза… И тогда она поймет, что я ради нее готов пойти на любые уступки». Но она велела оседлать коня. И Любченко громко крикнул:
— Куда? Голубчик принадлежит моему совхозу, и я запрещаю пользоваться им. Опыты! У вас всё опыты да опыты, а мне они вот сюда, — и со всей силой огрел себя ладонью по затылку.
Люся сорвалась с места, кинулась в кошару, вскоре, сидя в седле, подскочила к Любченко и, подняв коня на дыбы, злобно кинула в лицо директору:
— Эх, ты-ы, гадюка! Напрасно сердце мое лелеяло тебя, — и ударила коня плеткой.
Рассерженный Голубчик поднялся сначала на задние ноги, затем опрокинулся на передние, стараясь сбросить седока, но Люся вцепилась в него, как клещ. Тогда Голубчик рванулся вперед и вскоре скрылся в степи.
— Видел? — чуть погодя заговорила Елена. — От тебя ускакала большая девичья любовь…
— Но ведь я… — Любченко попытался взять Елену за локоть, но она резко отстранилась. — Я ведь… Я при всех говорю, не стыдясь: люблю тебя…
— Любовь? Собачья она у тебя, — резко ответила Елена и, уйдя в саманушку, приперла дверь изнутри.
Там она снова глянула в окно. Около коней возились девушки и Любченко, видимо, намереваясь уволочь их за кошару. Елена открыла окно и крикнула:
— Не трогайте, кони принадлежат соседнему совхозу… Ермолаеву! Приедет, составим акт. А пока посыпьте трупы пиретрумом, чтобы мухи не разносили заразу…
И только теперь другая — страшная — мысль ударила Елену:
«Докатится все это до Акима, и он отвернется от меня».
Эти три дня были для Елены тяжко томительны: она ждала Ермолаева.
«А вдруг и он поступит так же, как и Любченко? Ужас! Ведь Любченко рассчитывал, что я стану его женой. Как же поступит Ермолаев? Если он человек честный… Да… если он честный, то, стало быть, и поступит по-честному, скажет: «Во всем виновата, конечно, Люся. Но и вы, Елена Петровна, не имели права покидать ферму хотя бы и на несколько дней». А нечестный — потребует расплаты, на какую намекал Любченко. Нет! Лучше в тюрьму. В тюрьму? А Аким? Аким останется и забудет меня. Возможно, когда-нибудь и вспомнит: «Была
Так прошел день, другой, наступили третьи сутки, а Ермолаева все нет и нет. Куда-то сгинула Люся. Возможно, она сбилась с пути, затерялась в степях, как нередко теряются здесь одиночки: плутают по степи день, два, три… и наконец падают истомленные, обессилевшие… Впоследствии кто-нибудь случайно натолкнется на их кости…
«Неужели и Люся лежит где-либо в лимане, обессиленная, умирающая?»
И чувствовала Елена, что новая беда наваливается на нее. Зачем послала девчонку? Зачем? Надо было ехать самой… Или дать телеграмму Ермолаеву. Ведь это просто — дать телеграмму. Ее можно было сдать на центральной усадьбе.
И Елена уже не в силах была оставаться в саманушке. Выбежала на волю и позвала девчат.
Те высыпали из своей саманушки, как высыпают из подполья котята на зов матери.
— Девушки, что же с Люсей? Почему нет Ермолаева? — проговорила Елена, устало проводя рукой по лбу. — Что же это? Неужели новая беда на нас?
И в эту минуту все увидели: с севера к их ферме приближается «Победа». Она шла напрямую через лиман, покачиваясь, то ныряя, то снова выныривая.
— Наверно, председатель, Назаров, — проговорил кто-то из девушек. — Только почему через лиман тащится? Там яма на яме.
— Да, — согласилась Елена и подумала: «Ермолаев должен появиться с юга, а этот — с севера. Назаров, конечно. Начнет спрашивать: «Кто? Почему? Кого под суд отдавать?» Елена повернулась было к саманушке, намереваясь скрыться там, чтобы наедине поговорить с Назаровым.
Но «Победа» уже вкатила на ферму, и глаза Елены засияли: дверца машины отворилась, и на землю ступил Ермолаев.
Освещенный утренним солнцем, ярким, озорным, Ермолаев казался особенно мужественным. Вот таких художники рисуют на переднем плане боя: у него высокий лоб, почти квадратный, волосы русые, густые, нос с горбинкой, а глаза серые, огромные, всегда задумчивые, даже когда улыбается.
Он вышел из машины, чуточку размялся, кивком головы поздоровался со всеми и направился к павшим коням.
Следом за ним из машины выскочила Люся.
Странно, она опять прежняя — веселая, игривая. Подбежав к Елене, сказала:
— Привезла. А Голубчика оставила в совхозе: ногу он вывихнул. Вот горе-то!
Елена отмахнулась:
— Я тут за тебя душой изболелась! Ну, да ладно. Как он? Зол?
— Не-ет… не то… огорчен. А о тебе так хорошо, так хорошо говорил! Мне даже досадно стало.
Ермолаев поздоровался с ней за руку, и Елена впервые заметила, что ростом он с Акима Морева. Только у того движения более порывистые, а у этого замедленные: поводит руками так, словно на каждой висят двухпудовые гири.
Поздоровавшись, он взял ее под локоть и повел в саманушку.
Елена подумала: «Уж под руку берет. До этого не смел. Как мне поступить… и спасти не только себя, но и Люсю?»
— Опять у вас несчастье, — проговорил он, садясь за стол. — Что случилось?.. Расскажите. Я не следователь, а ваш друг, — добавил он, видя замешательство Елены.