Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Шрифт:
— Мобилизовать… из каждого колхоза, — сказал Опарин.
Просто. Ясно.
Нет. Надо призвать, убедить.
Так думал Аким Морев, шагая по степи куда-то вдаль, утопая в темной ночи, не боясь заблудиться: позади далеко виднелись электрические фонари на строительстве канала.
«Вот так бедушка свалилась на нас», — вспомнил он игриво-наивный вскрик Бирюкова.
Бедушка!
Позор, а не бедушка!
И вдруг в его душу стала просачиваться другая тревога.
Он посмотрел на часы со светящимся циферблатом. Было полдвенадцатого ночи. Как раз в эту минуту Николай Кораблев
И вот сейчас — будто в тишине вдруг упала на звонкое стекло капля — на душе зазвенела тоска, тоненько и сверляще… Ведь где-то тут неподалеку, всего в каких-то сорока километрах, живет Елена. Канал проходил мимо фермы, где Елена работает. Наверное, сейчас спит. Одна? Безусловно одна. Как бы хорошо оказаться около нее, рядом с ней. Уезжать отсюда на три-четыре часа туда, в саманушку… А вдруг рядом с Еленой Ермолаев? Ведь на пленуме были неразлучны и уехали вместе.
— Нет уж. Ладно уж, — сказал секретарь обкома и махнул было рукой, хотя где-то в глубине души у него мелькнуло неверие в союз Елены и Ермолаева.
Вернувшись в штаб-квартиру, Аким Морев не застал Николая Кораблева: тот отправился в палатку спать. На часах было уже полпервого. Он позвонил в город Рыжову и спросил его, как и что они, журналисты, делают, чтобы поднять народ на достройку Большого канала.
Рыжов быстро ответил:
— Разворот даем на две страницы и передовую.
— Прошу вас, прочитайте мне передовую, — попросил Аким Морев, уже зная, что по передовой можно судить о направленности разворота.
В начале передовой шло обычное, такое, чем можно начать передовую, и о повышении удоя, и о заготовке кормов или дров. Но вот Рыжов прочитал:
«Обком партии и облисполком…»
— Постойте, постойте, — перебил его Аким Морев. — Почему вы пишете для народа — обком партии, облисполком? Вы напишите, пожалуйста, полностью: областной комитет Коммунистической партии Советского Союза и областной исполнительный комитет, и так далее. Так ведь теплее и к русскому языку ближе. Ну, дальше.
«Обком партии, и облисполком приказывают выделить рабочую силу на строительство…»
— Погодите. Ну погодите же, — крикнул Аким Морев. — Кто это выдумал — «приказывают»?
— Опарин.
— Разве мы можем приказывать народу? Что он, наш слуга или солдат?
— Ну, как же тогда? Настаивают?..
— И не настаивают, а просят колхозников помочь в завершении, строительства Большого канала. Не на строительство, а на завершение. На завершение — подчеркиваю. Ежели на строительство, тогда скажут: «Опять потащили нас», — а на завершение — это значит, уверены мы, что завершим при помощи народа. Понятно? Выправьте все и позвоните мне. Что? Опоздает газета с выходом? Лучше опоздать с выходом на улицу, чем выходить на нее вовремя, но с неумытым лицом.
В окнах штаб-квартиры блеснул свет фар, затем послышался гул мотора, Мотор заглох, и в комнату вошел Лагутин. Вначале, не разглядев, кто сидит за столом, он грубовато спросил:
— Мне бы Акима Петровича. Припоздали мы.
— Нет, не спит, — поворачиваясь к нему лицом, ответил Аким Морев. — Чем так взволнованы?
Лагутин, посматривая на дверь, произнес:
— Привезли… академика. Тяжело было. Ужасно. Даже на похороны не явился… Ушел куда-то в степь. Ну, мы, конечно, знали, где он: незаметно для него послали верховых следить. А он переночует где-либо у знакомого чабана или гуртоправа и утром дальше. Сегодня вечером мы его будто случайно окружили и вот — сюда. Говорим: а как же маты, а как же без вас канал?
Ах, не хотел бы Аким Морев такой встречи с Иваном Евдокимовичем! Но академик уже входил в комнату, шумно пролезая в маленькую дверь — крупный, как медведь.
— Лагутин, товарищ секретарь, что же это вы нас покинули и на кого? А-а! Аким Петрович здесь! — увидав Акима Морева, еще громче закричал он, но глаза его говорили: «Мне больно. Ужасно больно. Помогите, друзья».
Аким Морев поднялся, пошел ему навстречу, тоже деланно-шумливо крича:
— Иван Евдокимович! Академик наш дорогой! Как рад я видеть вас. Мы тут без вас как без рук.
— Ну, если я — только руки, а не голова — тогда неважно. Очень неважно! — гремел Иван Евдокимович, и снова глаза его сказали: «Ужасно. Просто ужасно, как больно мне».
А Аким Морев глазами же ответил ему: «Я понимаю, дорогой мой друг. Понимаю», — и продолжал бурно:
— Двигаемся мы тут, Иван Евдокимович, Жаль, что Николай Степанович уже спит, а то сейчас же показали бы вам, как собираемся в поход, как силы расставили, как…
Иван Евдокимович перебивает, видимо потому, что ему трудно молчать:
— А я с собой тоже привез командный состав: Дмитрия Чуркина — соловья-разбойника и Иннокентия Савельевича Жука. Этот ведь, — показывает на Лагутина, — фыркнет и улетит в райкомпарт.
Лагутин улыбнулся, сказал:
— А может, мне, Аким Петрович, за вами, как за Бирюковым, негласно наблюдать?
— Из райкома — валяйте… Я тоже пускаю в ход любимое словечко Опарина. Людей, людей нам сюда надо. Людей. А сейчас, перед боем, Иван Евдокимович, надо часочек соснуть, — предложил Аким Морев, только теперь рассмотрев, как похудело лицо академика: худоба лет на двадцать состарила его. — Заря уже начинается, — выключая свет, добавил он и вдруг почувствовал страшную усталость от встречи с Иваном Евдокимовичем.
— Ну, нет, — запротестовал академик. — На линию огня… с соловьем-разбойником Дмитрием Чуркиным. Маты наши, значит, отбросили, камнем предлагаете закрепить разрушенные берега? Мы и на то согласны, — и с этими словами он покинул комнату, в дверях пропуская Иннокентия Жука. — Прошу, прошу, товарищ Гигант, — все так же насильственно балагуря, прокричал он.
Иннокентий Жук молча поздоровался, покачал головой и присел на табурет; Аким Морев уставился в окно. Там, вдоль бывшего русла Волги, шли Иван Евдокимович и Дмитрий Чуркин. Маленький Чуркин, лицо которого при ранних лучах солнца казалось медным, забегал вперед, махал перед Иваном Евдокимовичем руками, видимо, что-то разъясняя, а академик, склонив к левому плечу непокрытую голову, будто внимательно слушал его, хотя в это время он ничего не слышал.