Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье
Шрифт:
Академик спросил:
— Ворота красили, краска осталась?
— Имеется, — недоуменно ответил Дмитрий Чуркин.
Иван Евдокимович, прочитав надпись на полукруге ворот: «Лесопитомник отделения Академии наук СССР», сказал:
— Давайте-ка сюда краску… Черную… И лестницу.
У Дмитрия Чуркина все делалось мигом. Он мигом сбегал в домик и тут же вернулся, таща на плече лестницу и в руке ведро с краской.
Иван Евдокимович приставил лестницу к воротам, взял ведерко и кисть, затем взобрался к полукругу и к словам «Лесопитомник отделения
— Вот. Обязательно проведу через президиум Академии, — заверил он.
Дмитрий Чуркин замер на месте. И все замерли. И только когда услышали тихо произнесенное имя «Тося», оживились, а Иван Евдокимович спросил:
— Что это вы? Кого?
— Жену вспомнил. Умерла. Гляжу сейчас, читаю увековечение и думаю: «Посмотрела бы, чего достиг Дмитрий Чуркин…»
Машина уже поднялась на соседний бугор, а Дмитрий Чуркин все стоял перед воротами, задрав голову, и затуманенными от слез глазами смотрел на надпись, перечитывая ее. Теперь он уже ничего не видел — ни лазурного чистого неба, ни степей, ни питомника, ни полукруга над воротами. Перед ним крупно, гораздо крупнее, нежели все это было написано, маячили слова: «Лесопитомник… имени Дмитрия Чуркина».
К нему подошел сторож, о чем-то спросил, нагибаясь над ним, как над мальчонкой. Чуркин, видимо, не слышал его и все смотрел и смотрел на надпись, вспоминая всю свою многолетнюю жизнь, все свои старания по разведению леса, несчастье — уход жены, ее смерть на стороне, свое одиночество и тоскливые вечера, ночи…
Машина некоторое время стояла на пригорке, и люди, сидевшие в ней, наблюдали за Дмитрием Чуркиным.
Нарушая тишину, Аким Морев сказал:
— Вы, Иван Евдокимович, десяток лет жизни прибавили Чуркину.
— А стоит, — не сомневаясь, проговорил академик.
— Спасибо вам, Иван Евдокимович, и за питомник… и за человека, — добавил секретарь обкома. — Таких людей, как Чуркин, надо не только беречь, но и ставить командирами.
Машина неслась на юго-восток, пересекая «мертвую зону» — степи, выжженные солнцем, почти сплошь покрытые сизыми плешинами солончака.
Академик думал: «Чуркин покорил Акима Петровича. Ну, и наши посевы его поразят. Приятно, когда есть чем похвастаться».
Аким Морев думал свое: «Молодец Иван Евдокимович: развернул работу на земле и, видимо, уже не витает в облаках».
Назаров, притулившись в уголке, грустил, а Иннокентий Жук, довольный, подсчитывал, сколько «материальцу» он в следующем году заберет в лесопитомнике.
Неподалеку от дороги, растянувшись длинной цепочкой, на юг перекатывалась отара овец. Вдоль цепочки шел Егор Васильевич Пряхин. Держа посох за нижний конец, он рогулькой подцеплял за заднюю ногу ту или другую овцу, валил ее на землю, затем ощупывал.
Нет, не нравятся Егору Васильевичу эти овцы. У тех овец, что погибли в марте под ледяной броней, на ногах росла не такая вот грубая шерсть, пригодная, пожалуй, только на красильные
— Давайте к нему, — предложил академик.
Иван Петрович повел машину осторожно, чтобы не спугнуть отару, но овцы повернулись на шум мотора и глазами, светящимися, как перламутр, уставились на нее… И тут же откуда-то сорвались лобастые волкодавы. Они неслись к машине, стелясь над степью, будто не касаясь земли, как птицы. Подскочив, сразу зарычали и с налитыми кровью глазами кинулись к радиатору, на боковину машины. Будь это чужие кони, волкодавы рвали бы их за ноги, иной бы, сильный, обязательно вскочил коню на загривок. Остановись — отсядут волкодавы, но только тронешься, снова кинутся и будут терзать. А здесь машина: терзать не можем, железо, но все равно к овцам проедешь только через наши трупы. Вон дорога, — пожалуйста, там мы никого не трогаем… И шофер дал задний ход.
Машина пятилась к дороге, а за ней, образуя полукруг, медленно и угрожающе рыча, шли волкодавы.
Вскоре подбежали Егор Пряхин, его помощники. Взмахнув посохом на волкодавов, он закричал:
— Молчать! К овцам ступайте! Ну-у-у! — и волкодавы, поджав хвосты, отправились к отаре, а Егор Пряхин повернулся к помощникам, спросил: — Степка где?
Те ответили:
— Мимо пронеслась шайка сайгаков. Степка погнался за ними.
— Ну, это хорошо, что нет Степки. — И, подойдя к машине, Егор Пряхин открыл дверку: — Выходите. Степки нет, все обойдется. А Степка — ну, зверь: мне и то готов в глотку вцепиться.
— А мы так… хотели посмотреть, Егор Васильевич, над чем колдуешь, — выходя вместе со всеми из машины, заговорил Иннокентий Жук.
— Да есть над чем! На ногах у этих овечек растет какая-то мочалка, животы голые.
— Что в этом вредного? — спросил академик.
— Она, тонкорунная овца, Иван Евдокимович, нас, чабанов, в люди вывела, но не сама по себе, а через наш труд: облагородили мы ее. Вот теперь мне придется с этой отарой годика три-четыре повозиться, чтобы пузо у овцы не было голое, чтобы на ногах росла первоклассная шерсть, тогда овечка меня в памяти людей закрепит.
— Егор Васильевич, давайте-ка с нами. Нечего тут одному казниться, глядя на голое пузо овец. — Иван Евдокимович отобрал у Егора Пряхина посох, передал помощнику чабана и, взяв под руку Егора, повел к машине. Академик не мог забыть дружеского внимания Егора к Анне и с того времени как-то по-братски полюбил его.
— Смотрите, Аким Петрович! — крикнул академик. — Смотрите! Видите? Ковер таджикской работы. Ну, куда таджикскому ковру! Вот оно, будущее полей Юго-Востока.