Волхв (вторая редакция романа)
Шрифт:
Алисон опустилась на колени рядом со мной.
— Что-то я расклеилась. Вредно пить виски. На-ка. — Это был джин. Она тоже села на пол, а я покачал головой, думая о бледной англичанке с вымазанными помадой губами. Алисон хоть настоящая; без затей, но настоящая.
— Молодец, что приехала.
Она хлебнула джина и посмотрела оценивающе.
Я не отставал:
— Читала?
— Будь проще. Книги тут ни при чем. Ты умный, я красивая. Дальше подсказывать?
Серые глаза издевались. Или молили.
— А Пит?
— Он летчик. — Она назвала известную
— Ну да.
— Сейчас он в Штатах. На переподготовке. — Уставилась в пол, на миг посерьезнев. — Мегги врет, что я его невеста. Ничего похожего. — Быстрый взгляд. — Полная свобода рук.
Кого она имела в виду: меня или своего жениха? И что для нее эта свобода — маска? символ веры?
— Где ты работаешь?
— Когда как. В основном сфера обслуживания.
— В гостинице?
— Не только. — Поморщилась. — Меня тут берут в стюардессы. Потому я и ездила во Францию и Испанию — практиковаться в языке.
— Сходим куда-нибудь завтра?
На дверной косяк навалился амбал австралиец, лет за тридцать.
— Да ладно, Чарли, — крикнула она. — Он просто уступил мне ванну. Успокойся.
Медленно кивнув, Чарли погрозил заскорузлым пальцем. Принял вертикальное положение и, пошатываясь, скрылся.
— До чего мил.
Она разглядывала ладонь.
— Ты вот сидел два с половиной года в японском лагере для военнопленных?
— Нет. С какой стати?
— Чарли сидел.
— Бедный Чарли.
Мы помолчали.
— Пускай австралийцы жлобы, зато англичане — пижоны.
— Ты не…
— Я над ним издеваюсь, потому что он влюблен в меня, и ему это приятно. Но другим запрещаю издеваться над ним. В моем присутствии. — Опять молчание.
— Прости.
— Ладно, проехали.
— Так ты ничего не сказала про завтра.
— А ты ничего не сказал про себя.
Постепенно, хоть я и обиделся на преподанный мне урок терпимости, она заставила меня разговориться: задавала прямые вопросы, а мои попытки отделаться пустыми фразами пресекала. Я рассказал, что значит быть генеральским сынком, рассказал об одиночестве — на сей раз гонясь не столько за тем, чтобы произвести впечатление, сколько за тем, чтоб объяснить подоходчивей. Мне открылось, во-первых, что за бесцеремонностью Алисон — знание мужской души, дар виртуозного льстеца и дипломата; и во-вторых, что ее очарование складывается из прямоты характера и веры в совершенство собственного тела, в неотразимость своей красоты. Порою в ней проявлялось нечто антианглийское — достоверное, истовое, неподдельно участливое. Наконец я умолк. Я чувствовал, что она наблюдает за мной. Выждал мгновение и посмотрел. Спокойное, задумчивое лицо: ее словно подменили.
— Алисон, ты мне нравишься.
— И ты мне, наверное. У тебя красивые губы. Для пижона.
— Ни разу не был знаком с девушкой из Австралии.
— Англик ты мой.
Осталась гореть лишь тусклая лампа, и парочки, доведенные до нужного градуса, как обычно бывает, расположились где придется, в том числе и на полу. Выпивон вступил в заключительную стадию. Мегги куда-то пропала. Чарли дрых в спальне.
— Пошли наверх?
— Ты иди. Я приду через минуту. — Она выскользнула из моих объятий, и я пошел к себе. Через десять минут она появилась. Хитровато улыбаясь, стояла в дверях, в белом, худенькая, невинная, продажная, грубая, нежная, бывалая, неопытная.
Она вошла, я захлопнул дверь, мы начали целоваться — минуту, две, в полной темноте, не отходя от порога. Послышались шаги, двойной требовательный стук. Алисон зажала мне рот ладонью. Снова двойной стук, снова. Тишина, сердце. Удаляющиеся шаги.
— Иди ко мне, — сказала она. — Иди, иди.
4
Проснулся я поздно. Она еще спала, выставив голую коричневую спину. Я приготовил кофе и принес в спальню, где меня встретил прямой холодный взгляд из-за края покрывала. Я улыбнулся — безрезультатно. Вдруг она отвернулась и натянула покрывало на голову. Усевшись поближе, я принялся неуклюже допытываться, в чем дело, но покрывало не поддавалось; наконец мне надоели эти похлопывания и увещевания, и я решил выпить кофе. Скоро она села, попросила закурить. И рубаху, какую не жалко. Смотреть на меня она избегала. Натянула рубашку, сходила в ванную и снова залезла в постель, отмахнувшись от меня движением головы. Я сел в ногах и стал наблюдать, как она пьет кофе.
— Чем я провинился?
— Знаешь, сколько мужчин у меня было за эти два месяца?
— Пятьдесят?
Она не улыбнулась.
— Если б пятьдесят, я не мучилась бы с выбором профессии.
— Хочешь еще кофе?
— Когда мы вчера познакомились, я уже через полчаса поняла: если лягу с тобой, значит, я точно развратная.
— Премного благодарен.
— У тебя такие подходцы…
— Какие?
— Как у дефлоратора-маньяка.
— Детский сад да и только.
Молчание.
— Расклеилась я вчера, — сказала она. — Устала. — Окинула меня взглядом, покачала головой, закрыла глаза. — Извини. Ты клевый. Ты очень клевый в постели. Только дальше-то что?
— Меня это как-то не волнует.
— А меня волнует.
— Ничего страшного. Лишнее доказательство, что не надо выходить за этого типа.
— Мне двадцать три. А тебе?
— Двадцать пять.
— Разве ты не чувствуешь, как в тебе что-то схватывается? И уже никогда не изменится? Я чувствую. До скончания века буду австралийской раззявой.
— Глупости.
— Хочешь, скажу, чем Пит сейчас занимается? Он мне все-все пишет. «В прошлую среду я взял отгул, и мы весь день фершпилились».
— Что-что?
— Это значит: «Ты тоже спи с кем хочешь». — Она посмотрела в окно. — Всю весну мы жили вместе. Знаешь, мы притерлись, днем были как брат и сестра. — Косой взгляд сквозь клубы табачного дыма. — Где тебе понять, что это такое — проснуться рядом с типом, с которым еще вчера утром не была знакома. Что-то теряешь. Не то, что обычно теряют девушки. Нет, еще плюс к тому.