Волхв (вторая редакция романа)
Шрифт:
Минуты через две в дверях показалась Алисон. Короткая стрижка, слишком короткая; белое платье; все сразу пошло вкривь и вкось, потому что я понял: она оделась так, чтобы напомнить о нашем первом знакомстве. Она была бледнее, чем я ее помнил. Завидев меня, сняла темные очки. Усталая, круги под глазами. Неплохо одета, изящная фигурка, легкий шаг, знакомый побитый вид и взыскующий взгляд. Да, Алисон зацепила мою душу десятком крючков; но Жюли — тысячей. Она подошла, мы слабо улыбнулись друг другу.
— Привет.
— Здравствуй, Алисон.
— Извини. Как
Она держалась так, словно мы расстались всего неделю назад. Но это не помогало. Девять месяцев возвели между нами решетку, сквозь которую проникали слова, но не чувства.
— Пошли?
Я подхватил ее летную сумку, и мы отправились ловить такси. В машине сели у противоположных дверец и снова оглядели друг друга. Она улыбнулась.
— Я думала, ты не приедешь.
— И не приехал бы, если б знал, куда послать телеграмму с извинениями.
— Видишь, какая я хитрая.
Взглянула в окно, помахала какому-то парню в форменной одежде. Казалось, она стала старше, путешествия слишком многому научили ее; нужно постигать ее заново, а сил на это нет.
— Я снял тебе номер с видом на гавань.
— Отлично.
— В греческих гостиницах до ужаса строгие порядки.
— Главное — не выходить за рамки приличий. — Насмешливо кольнула меня серыми глазами, опустила взгляд. — Кайф какой. Да здравствуют рамки!
Я чуть было не выдал ей заготовленную версию, но меня разозлило, что она не видит, как я переменился, и считает меня все тем же рабом британских условностей; разозлило и то, как она отвела глаза, будто опомнившись. Протянула руку, я сжал ее в своей. Потом наклонилась и сняла с меня темные очки.
— А ты чертовски похорошел. Не веришь? Такой загорелый. Высох весь на солнце, отощал. Теперь главное — до сорока не потолстеть.
Я улыбнулся, но выпустил ее руку и, глядя вбок, достал сигарету. Я понимал, зачем она льстит: чтобы сократить дистанцию между нами.
— Алисон, тут кое-что приключилось.
Деланная веселость разом слетела с нее. Она уставилась прямо перед собой.
— Встретил другую?
— Нет. — Быстрый взгляд. — Я уже не тот… не знаю, с какого конца начать.
— Словом, шла бы я подобру-поздорову?
— Нет, я… рад тебя видеть. — Снова недоверчивый взгляд. — Правда.
Она помолчала. Мы выехали на автостраду, идущую вдоль моря.
— С Питом я завязала.
— Ты сообщала в письме.
— Не помню. — Но я знал: помнит.
— А потом и со всеми остальными. — Она все смотрела в окно. — Извини. Ничего не хочу утаивать.
— Валяй. То есть… ну, ты поняла.
Снова бросила на меня взгляд, на этот раз жесткий.
— Я опять живу с Энн. Всего неделю как. В той, старой квартире. Мегги уехала домой.
— Мне нравится Энн.
— Да, она клевая.
Мы замолчали. Она повернулась к окну, разглядывая Фалерон; через минуту вынула из сумочки темные очки. Я понял, зачем они ей: приметил влажные лучики вокруг глаз. Я не прикоснулся к ней, не тронул за руку, но заговорил о том, как не похож Пирей на Афины, насколько первый живописнее, характернее, —
Получив чаевые, слуга скрылся в коридоре. Она подошла к окну и взглянула вниз, на широкую набережную из белого камня, на вечернюю толпу гуляющих, на портовую суету. Я стоял за ее спиной. Лихорадочно взвесив все «за» и «против», обвил ее рукой, и она прислонилась ко мне.
— Ненавижу города. И самолеты. Хочу в Ирландию, в хижину.
— Почему в Ирландию?
— А я там ни разу не была.
Тепло ее тела, податливая готовность. Вот сейчас повернет лицо, и надо будет целоваться.
— Алисон, я… не знаю, как тебе рассказать. — Я отнял руку, придвинулся к окну, чтобы спрятать глаза. — Месяца два-три назад я подхватил болезнь. Словом… сифилис. — Я повернулся к ней; она смотрела с участием, болью, недоверием. — Сейчас все прошло, но… понимаешь, я не в состоянии…
— Ты ходил в…
Я кивнул. Недоверие исчезло. Она опустила глаза.
— Это мне за тебя.
Подалась ко мне, обняла.
— Ох, Нико, Нико.
— В интимный контакт нельзя вступать еще по меньшей мере месяц, — сказал я в пространство поверх ее головы. — Я был в панике. Лучше б я не писал тебе. Но тогда ничего не было.
Отошла, села на кровать. Я понял, что в очередной раз загнал себя в угол; теперь она думает, что нашла объяснение моей сдержанности при встрече. Ласковая, робкая улыбочка.
— Расскажи, как тебя угораздило.
Шагая от стены к стене, я поведал ей о Пэтэреску и о клинике, о стихах, даже о попытке самоубийства — обо всем, кроме Бурани. Слушая, она закурила, откинулась на подушку, и меня вдруг охватило вдохновение двуличия; теперь я понимал чувства Кончиса, когда он дурачил меня. Закончив, я уселся на край кровати. Она лежала, глядя в потолок.
— Рассказать тебе про Пита?
— Конечно.
Я слушал вполуха, не выходя из роли, и внезапно ощутил радость; не оттого, что Алисон снова рядом, но оттого, что вокруг нас — этот гостиничный номер, говор гуляющих, гудки сирен, аромат усталого моря. Нет, во мне не было ни желания, ни нежности; слушать историю ее разрыва с этим оболтусом, австралийским летчиком, было скучно; однако неимоверная, смутная грусть вечереющей комнаты захватила меня. Небесный свет иссякал, сгущались сумерки. Все превратности современной любви казались упоительными; моя главная тайна надежно спрятана от чужих глаз. Греция вновь вступила в свои права, александрийская Греция Кавафиса; есть лишь ступени эстетики, нисхождение красоты. Нравственность — это морок Северной Европы.