Волк: Ложные воспоминания
Шрифт:
Мы спустились с холма к рогаликовой кофейне «Сосуществование», где какой-то английский репортер угостил нас пивом и макаронным салатом в обмен на весьма сомнительные сплетни о гремевшем совсем недавно Сан-Францисском Ренессансе. Уолтер утверждал, что настоящий ренессанс происходит в Канзас-сити и что англичанину нужно лететь туда первым же самолетом, пока все не кончилось. Я слопал еще одну порцию макаронного салата, пока не кончилась щедрость патрона. За соседним столиком прикрывался газетой человек в деловом костюме. Мы сказали репортеру, что это федеральный наркоагент и что англичанина, поскольку он англичанин, сейчас депортируют за портфель с килограммом дури. Мы вышли и несколько часов простояли на углу перед кофейней, болтая с безымянными знакомыми. Самым интересным из них был Билли-кот, часто компании ради покупавший нам пожрать. Его законная жена работала по договору — сорок долларов за услугу. Билли-кот пару раз ссужал меня двадцатками и напоминаниями о том, скольких трудов стоят ему эти деньги. Еще у Билли имелись две студентки, сидевшие под кайфом на тайном складе в Чайнатауне, где, по его словам, их продержат еще не меньше двух лет. К тому времени он сможет на них положиться, поскольку других белых мужчин они не видят. Он утверждал, что обычно делает пять сотен в день, и я склонен верить — из этих денег минимум сотня уходит на порцию героина, и Билли всегда очень красиво одет. Я как-то ужинал с ним и с его женой, и почти весь вечер мы под разговор закатывали колесо за колесом. Билли постановил, что, пока его жена ебется за деньги, все в порядке, но стоит ей хоть с кем-нибудь лечь в постель бесплатно, это будет считаться изменой и потребует наказания. Сама эта мысль поразила мою протестантскую голову. Воистину развратные люди, а я тут сижу с ними и разговариваю, как ни в чем не бывало. Она смеялась и рассказывала истории про «джонов», по
Прислонясь к машине, мы поговорили о миссии Святого Антония, где каждый день в двенадцать часов кормят бесплатным ланчем. Кое-кто из бродяг приходит с банками, чтобы унести с собой то, что отказывается принимать его гнилой желудок. Я несколько раз тоже там ел с Уолтером или другими мятежниками с Норт-бич, мне нравилось разговаривать с монахами. К еде прилагалась таблетка витаминов и частенько блюдечко с мороженым. Но прошла пара месяцев, и уличная жизнь начала утомлять. На продолжавшейся три дня вечеринке в Филморе я наблюдал мерзкую групповуху. Девчонка была совсем молодая и совсем не в себе, хотя очень милая. Бонги, джин и все эти штучки. Я заглянул в спальню — влажные светлые волосы разметались по подушке, а глаза крепко зажмурены, явно от боли. Пятеро или шестеро еще дожидались обслуживания. Я ушел часа в три утра, чтобы успеть на рабочий автобус, заработать немного честных денег и вновь поселиться одному. Может, вернуться в Беркли к той библиотекарше. Или скопить немного денег и двинуться стопом обратно в Мичиган.
Четыре отвратительных дня я проработал с группой оклахомщиков, лишенных изящества и доброго юмора мексов. Они обитали в Окленде и слишком мало успели прожить в Калифорнии, чтобы получать пособие по бедности. Я вспомнил, как однажды поздней ночью проезжал в автобусе через Атланту и видел бледные лица с длинными бачками и тонкими губами. Старейшие американцы. Они курили перед дешевым баром — музыканты в галстуках-веревках на перерыве. Но мне нравится такая музыка, и если согнуть страну пополам вдоль горизонтальной оси, станет ясно, что северная деревенщина — зеркальное отражение своих южных дубликатов. Нищие. Часто таят злобу на чужаков. Презирают законы. Ищут опору одни в алкоголе, другие — в «старой доброй» фундаменталистской религии. Кое-кто из них мне, правда, понравился — легкая тень понимания, когда в полдень мы заговорили об охоте и рыбалке. Они сразу признали, что терпеть не могут Окленд, но дома нет работы. Вот и ушли покорять Запад. Большой восьмиколесник катит по дорогам. [73] Как тридцать лет назад Джоуды привыкали к хрому и неону вместо распотрошенной хлопковой земли. Невежество проявляется постепенно, наслаивается, словно осадок в устье реки. Бедняки всегда подозрительны, им так велит инстинкт, но ведь и богачи тоже, а уж средний класс подозрительнее всех.
73
«That big eight-wheeler running down the tracks» — строчка из кантри-песни Хэнка Сноу «I’m Movin’ On» (1950) также исполнявшейся Рэем Чарльзом (1959), Элвисом Пресли (1969) и др.
Этой ночью у костра я услышал вой — далеко на востоке, может, в нескольких милях. Господи, это точно волк. Все свои вылазки я совершал либо на восток к озеру, либо на юго-запад к машине. Завтра пойду на север, там повыше, а потом на восток от палатки. Оказывается, четыре или пять тысяч лет назад индейцы добывали в этих краях медь, задолго до того, как Иисус въехал на осле в Иерусалим для последней демонстрации конфронтационной политики. Весь радикализм у меня в голове происходит в первую очередь из Библии. Вступление во взрослую жизнь со всем ее тогдашним сиропом эйзенхауэровской апатии только подлило масла в огонь. Безлунная лакуна, когда копилась энергия в тех, для кого жизнь была всего лишь цепочкой несправедливостей. Ложный период света и относительного спокойствия, когда властители нации играли в гольф и собирали миллиарды, а Конгресс коллективно ковырял в носу, выхрюкивая лень и нелепости. Нация продолжала срать в собственный ящик с песком и лишь недавно это заметила. Через много лет после того, как неприкрытую алчность репрессировали и по-простому поименовали бизнесом. Бизнес в бизнесе есть бизнес. Сеем ветер. Трудно понять, как вообще смогла устоять нация, зачатая в грабеже и возросшая на рабстве. Но нет ощущения ветхозаветного фатума — фатум современен и зарабатывается ежедневно. Соскреби лицо и увидишь под ним дерматиновый череп. Осень в Шайене. И корабли с миллионами рабов в трюме, чей мозг разъеден неволей. При основании столь сомнительном как можно даже заикаться о мире для этой нации? Неделю назад я видел в газете фотографию, на которой президент с вице-президентом занимаются спортом. Они напоминали брадобреев на воскресной прогулке, рубашки для гольфа прикрывали вяловатые сиськи. Сзади дизельная машинка, чтобы возить их преосвященства от лунки к лунке. В мире, где война от стенки к стенке, океан накрылся масляной пленкой, и погибли почти все киты. Пророки стонут и играют в ладушки-ладушки. М. Л. Кинг умер, увидав Божий Лик, — его глаза познали блаженство. [74] Тупиковый апокалипсизм молодых питается тяжелым роком и амфетаминами. В тридцать с небольшим лет я по-прежнему родом из девятнадцатого века, из сонного, замкнутого мира. Моя судьба — не делать ничего и никогда. Разве только вдохнуть жизнь в пару звериных шкур, сперев их с вешалок для шуб или подобрав на полах гостиных. Собирать их тысячами, складывать в гигантскую гору, пока не наберется достаточно для пристойных похорон. Полить керосином. Поджечь горящей стрелой, разумеется, взять собак, сесть и смотреть на огромный пожар, а если перед этим как следует напиться, то можно раздеться догола и вместе с собаками пуститься в пляс вокруг чудовищного костра, петь и выть до тех пор, пока не оживут сами звери или их души и призраки не поплывут вверх в перьях дыма. Я посыплю себя пеплом, начнется дождь и никогда не прекратится.
74
Аллюзия на знаменитый спиричуэл «Battle Hymn of the Republic» (музыка Уильяма Стеффа — 1855 г., слова Джулии Уорд Хауи — 1861 г.), начинающийся словами «My eyes have seen the glory of the coming of the Lord».
Заглянув в свою потертую карту, я наметил маршрут завтрашнего путешествия — как далеко и в каком примерно направлении я пойду, где можно найти воду и поймать несколько рыбок. В один прекрасный день я намеревался обойти по кругу озеро Верхнее. Еще можно пойти прямо на север к полюсу или забрести в пещеру и объявить, что не вылезу, пока на задней стенке не отразится либо пригодная для жизни земля, либо сверкающая оранжевая антитень ее взрыва.
Я подбросил полено в затухающий огонь и пошел к ручью готовиться ко сну. Сперва как следует напиться и помыться остававшимся у меня небольшим обмылком. Я посмеивался над собственной романтичностью и спрашивал себя, когда же наконец мое сознание прорвется сквозь перекошенные формы умственного нарциссизма, которому я предаюсь ежедневно. И испытывал ли я когда-либо чувство более сильное, чем стремление выжить. Да. Добавьте сюда еду, пьянство, еблю и безлюдный лес. С еженедельными визитами прекрасной девы в прозрачной накидке, которая приплывет ко мне на плоту из камыша, связанного человечьими волосами. Она подозрительно напоминает мой мысленный образ Офелии, и мы будем заниматься любовью до тех, естественно, пор, пока из глаз и из каждой поры на теле не выступит кровь. Рассевшись кружком, за нами станут наблюдать разные звери — еноты, опоссумы, койоты, лиса, олень, волки, а также множество разнообразных змей и насекомых. Покончив с любовью, мы искупаемся на рассвете в ручье, она ляжет обратно на свой плот и будет плыть по течению, пока не пропадет из виду. Тогда я налью молоко в огромную золотую чашу, и все перечисленные выше твари станут пить из нее в полной гармонии. Если глупая мышка или гадюка свалится внутрь, лиса осторожно ее достанет. Я просплю три дня и три ночи, а после буду закатывать камень на гору до тех пор, пока она опять не приплывет на плоту.
За неделю отупляющей работы я умудрился скопить сорок долларов. Доехал стопом до Фриско, чтобы забрать вещи и за два дня успеть сказать «пока» неодушевленным присутствующим. День я провел в парке «Золотые
В зыбком мире Грин-стрит некому было сказать «пока». «Висячие сады» пусты — кто-то, может, попался легавым, остальные разбежались. Я прошел по Гранту до Гиэри, потом опять через сад, показав оперному театру средний палец. На хуй оперу. Кому она нужна? La Boh`eme [75] разве что. А на закуску — непоколебимый индюшачий пирог со сливками. Я купил старый железный чемодан, как у военных летчиков, решив, что с ним будет куда легче ловить машину, чем с вонючей скаткой.
75
«Богема» (фр.) — опера Джакомо Пуччини (1895).
На 80-м шоссе меня согласился подвезти до Сакраменто какой-то бизнесмен, решивший, что я военный летчик в отпуске. Я сказал нет, и он обвинил меня в ложной рекламе. Он служил во время Второй мировой, сказал он, и всякий раз, когда видит, как наши ребята голосуют на дорогах, с радостью им помогает. Я ответил, что мой отец погиб во время Батаанского марша смерти, [76] и бизнесмен смягчился. Он похлопал меня по руке и сказал, что Бирма дорого нам обошлась. Моя наглая ложь сослужила мне добрую службу. Эти япошки — просто куча упрямых желтых ублюдков. Он все говорил и говорил и говорил, пока я не задремал. К Сакраменто меня затошнило от, как я подумал, легкого пищевого отравления. Был уже поздний вечер, я переполз лужайку перед капитолием и долго блевал в кустах. Потом свернулся калачиком на траве и проспал, постоянно дергаясь и думая, что какой-нибудь полицейский сейчас потревожит мой покой.
76
После захвата полуострова Батаан японские военные власти отправили колонну военнопленных американцев и филиппинцев в лагерь. «Марш» продолжался шесть дней, в течение которых тысячи военнопленных американцев и филиппинцев умерли от жары, жажды, голода и истощения, а также были добиты японской охраной.
Я выбрался из кустов пораньше, размышляя, какое подходящее место нашел для тошноты, — смешно, хотя желудок у меня слегка крутило. Капитолии нужно переделать в блеватории, пусть все начнется сначала там, где ничто не давит. Скажем, голоса можно собирать в чистом поле, по которому на четвереньках будут ползать голые законодатели, выкрикивая «да» или «нет». Новые перспективы. Истинное смирение перед лицом заботы о миллионах беспомощных граждан. Если вам доводилось бывать в Вашингтоне, вы, возможно, тоже это почувствуете — что может выйти из гигантского нагромождения мрамора и монументов, кроме помпы, бессмыслицы и апатии? Такие здания порождают чванство, а оно деструктивно. Предлагаю сровнять с землей все их постройки, кроме памятника Линкольну, торгового центра и бассейна перед ним. И пусть толковый скульптор сваяет подходящего М. Л. Кинга, чтобы тот лежал на коленях у Линкольна на манер La Pieta. [77] Только со здоровенной дыркой в голове. Мы смертны, о Господи. Палец на спусковом крючке зудит и давит, зудит и давит.
77
Милосердие (ит.) — в изобразительном искусстве сцена оплакивания Христа; например, статуя Микеланджело в римском соборе Святого Петра.
С первыми лучами солнца я выпил в ночном кафе три чашки чаю и прочел воскресную газету, не запомнив ничего, кроме модели в бикини из раздела «путешествия», над которой витало изящное облачко: «ПОЛЕТЕЛИ НА БЕРМУДЫ». С радостью. О, солнечный остров чигадигдигду. Через Сьерры меня повез таксист из Фриско, отправлявшийся на выходные в Рино, чтобы при помощи новой системы побить «Клуб Гарольда». Взяв с меня обещание никому не рассказывать, он разъяснил сомнительную математику блэкджека и прокулдыкал все сто миль прекрасного ландшафта. Он показал мне ущелье, где экспедиция Доннера нашла свой людоедский конец. Буквально. Вот тебе, Брэд, кусочек маминой печенки. Много лет назад в этих местах мирно гулял Джон Мьюир, [78] а теперь люди наступают друг другу на пятки и дерутся за место для палатки. В национальном парке Скалистых гор я забрался на «высокое одиночество», улегся у самого ледника и уже начал засыпать, как вдруг услыхал мелодию «Ты мое солнышко». [79] Милое семейство прихватило с собой проигрыватель на батарейках. Из Скарсдейла, не меньше. В шестнадцать лет я был неправдоподобно задирист, а потому объявил, что размолочу их машинку в хлам, если они немедленно ее не выключат. По пути из лесу меня остановили у будки рейнджера и попросили заполнить длинную анкету насчет общего качества обслуживания в парке и удовольствия, которое я там получил. В ответ рейнджер услышал пронзительное «пошел на хуй!», и, когда на шум собрались прочие отдыхающие, в его взгляде читалось: «М-да, бешеная собака, будем надеяться, она куда-нибудь свалит». Отель, где я работал, уволил меня незадолго до того за безуспешные попытки создать профсоюз работников столовой — потом, правда, взял обратно. Мы пахали по три смены подряд с короткими перерывами, и менеджер отеля предложил мне триста долларов, чтобы я все замял. Альтернативой была короткая и вынужденная поездка в Денвер с помощником шерифа. Я отменил забастовку, но отказался взять деньги, которые в то время очень бы мне пригодились. Я купался в лучах славы и гордости. Черт побери, Рейтер-младший не продается. Я надеялся, что Стеффенс и Герберт Кроли [80] смотрят на меня сейчас из рабочего рая. Конечно, я зассал, нужно было ехать с легавым в Денвер. Но он мог нанести мне телесные повреждения. Я отплатил руководству отеля мелким саботажем — тырил, что плохо лежит, вырубил хладогенератор, носил в номера сырые яйца. Мне было очень стыдно подкладывать такую свинью скромной пожилой даме, которая всегда очень хорошо ко мне относилась. Я подал ей два абсолютно сырых яйца, затем галопом на кухню к телефону получать жалобу. Очевидно, ее мужу, который, судя по звукам, мылся в душе, когда я принес заказ, сырые яйца пришлись не по вкусу. Принесите мне, пожалуйста, два других. Да, конечно, изменив голос, затем к холодильнику за двумя крутыми яйцами и послать их с другим официантом. Неприятно, разумеется, но пятнадцатичасовый рабочий день — это уж совсем ни в какие ворота. Самую мужественную акцию я совершил, уронив на пол целый поднос вилок и ножей во время тихого нежного ужина, когда на Лонг-Пике поблескивало солнце. Жуткий грохот и перекрученные шеи гостей. Я медленно собирал посуду, слушая проклятия метрдотеля и главного официанта.
78
Джон Мьюир (1838–1914) — один из первых природозащитников.
79
«You Are My Sunshine» — кантри-стандарт 1930-х гг., ставший в 1940 г. хитом в исполнении будущего губернатора Луизианы Джимми Дэвиса, неофициальный гимн этого штата; песню также исполняли Бинг Кросби, Джин Отри, Билл Хейли, Боб Дилан, Джонни Кэш, Рэй Чарльз, Арета Франклин, Джерри Ли Льюис, Вилли Нельсон, Айк и Тина Тернер, Джин Винсент и многие другие.
80
Джозеф Линкольн Стеффенс (1866–1936) — американский журналист и большой друг Советского Союза. Герберт Дэвид Кроли (1869–1930) — либерал и политический публицист.