Волк в ее голове. Часть III
Шрифт:
– Возьми.
– Не говори со мной!
Когда я поворачиваюсь, Диана что-то протягивает мне. Другой рукой – с носовым платком и сигаретой – она неловко прижимает к рёбрам грязную сумку Вероники Игоревны.
– Не трогай меня, – повторяю я дрожащим голосом. – Не говори со мной. Вали куда хочешь. Кури че хочешь. Кури… Курица! Тупая безголовая, я не знаю… курица! И себя угробишь, и его угробишь, и всех. Курица! Курица! Курица!..
Теплота её ладони ещё греет мою спину, и где-то на этом адовом ветру, где-то в глубине души отчаянно хочется, чтобы
– Я не буду, но ты… Ты позвони.
Мне в руку утыкается доисторический «Нокиа». На экранчике высвечиваются синим три цифры набранного номера: 1, 0 и 3.
Сон второй. Заправочная станция
Сладкий кипяток чая сползает по пищеводу и падает жгучим шаром в желудок. Я стучу раскалённым стаканчиком по столешнице, прикрываю глаза. Под веками собирается бархатная тьма и пульсируют световые круги.
Что вам сказать?
От усталости у меня дрожат ноги и раскалывается затылок.
Я сижу на заправке, километрах в шести от города, и похлёбываю пакетозный чай, который мне купила Диана. Ничего, кроме грязно-рыжего фонаря, не освещает пустое, холодное, тёмное шоссе за окном. По обочине бродит моя благодетельница.
Диана.
Дианище.
Дианозаврище.
Она приложила мобильный к уху и беззвучно шевелит губами. За ней густеет ночь: поднимается из чёрного леса в синее небо и поглощает остатки дня.
В кафе при заправке душно и сумрачно: работает только лампа у парня-кассира, который нацепил наушники и пустым взглядом смотрит в окно. Остальное пространство разъедают тени: стеклянную дверь с колокольчиком, тревожно-красные стены и зелёный потолок – болезненного, гайморитного оттенка.
Я прикрываю тяжёлые веки и слушаю, как под костями черепа неотступно гудит ветер: ш-шух, ш-шух.
Ш-шух.
В темноте внутреннего зрения возникает фигура отца Николая. Он парит, словно в невесомости, и только лохмотья чёрной рясы колышутся ветром, будто трава на затопленном лугу. Потом кожа на лице сереет, высыхает, покрывается язвами. Глаза закатываются, губы открываются, рука выворачивается и переламывается со звоном колокольчика. Отец Николай нависает надо мной, рот его вытягивается, вытягивается…
– …берет? – говорит он над самым ухом.
Я вздрагиваю и просыпаюсь. Сердце стучит, в голове стучит; силуэт отца Нико… нет, Дианы, обычной Дианы, расплывается перед глазами мутным пятном.
– Че? – Я вскакиваю, чувствую нелепость этого и сажусь обратно. – Че там?
– Мой… меня бывший подберёт.
Слово «бывший» Диана произносит по-особому, будто с ним что-то не так. Ноги нет или, не знаю, головы.
– Че? – глупо повторяю я.
– Ты спишь? Говорю, меня подберёт бывший.
– М-м…
Я
Господи, да не хочу никого видеть. Помните тот замок в Барселоне, который не достроили, потому что архитектора переехал трамвай? Я продам квартиру, если бывшего Дианы переедет голубенький барселонский трамвай. Я даже пожертвую почку, если голубенький барселонский трамвай прокатится так несколько раз: туда и обратно, туда и обратно.
– Во сколько автобус? – спрашиваю я, будто и не слышал фразы о парне. – Ты посмотрела?
– Чел, он сюда приедет.
– Ну да, ну да. Типа твой бывший и меня довезёт?
– Вообще-то, ну… – Диана чешет ухо. – Лучше вам друг друга не видеть.
Глаза у меня лезут на лоб, щеки обжигает, как от пощёчины.
– То есть автобус я жду один.
– Обиделся?
– Да фиолетово. – На лице у меня, скорее всего, написано противоположное, но Диана вряд ли увидит это в сумерках.
Пару секунд я торможу в себе комментарии, колкости и вопросы, но потом всё-таки не выдерживаю:
– Он такой ревнивый?
– Вам не надо встречаться. Оки?
– У него нет башки?
– Чел…
– Или руки нет? Может, он енот?
– Господи, ты можешь просто выполнить просьбу?!
Я разминаю шею, затем киваю в сторону пакета с жёлтыми розочками. Внутри прячется сумка Вероники Игоревны. Или мы прячемся от неё – это уж как посмотреть.
– Из-за этого?
– М-м?
– Твой парень не должен меня видеть. Из-за сумки?
Диана трёт лоб и неуверенно произносит:
– Наверное, лучше отнести её ментам.
– И заодно рассказать, где её надыбали. И сколько священников при этом полегло.
– Я… я лишь предложила.
Мы молча глядим друг на друга, и я представляю нас со стороны: два безликих чёрных изваяния.
– Ты помнишь, чего он сказал?.. – спрашивает Диана. – Про отца? Думаешь, про моего? Или…
«Помню, как ты лупила его ногами».
– Чел?
– Да че ты меня-то спрашиваешь? Вернись и спроси.
Диана замолкает и отворачивается к окну, за которым тесно, темно, душно чернеет лес. В голове у меня проносятся «Трубы», удары Дианы, хруст костей. Переломанное лицо отца Николая. Его взгляд, остановившийся на мне при словах: «Она боялась твоего отца».
Сознавал дед Валентина, кому это говорил?
Сознавал, на кого смотрит?
Диана встаёт, медлит пару секунд, словно хочет что-то спросить, но ничего не говорит и растворяется в густых тенях. Вновь она появляется только у конторки. Доносятся голоса – Дианы и кассира, – и с шипением загораются белые диски ламп под болезненно-красным потолком. Из полумрака в углу проступает штандарт Свято-Алексиевской общины.
Диана вздрагивает и проходит мимо него к вертушке с перекусом, берет что-то, пробивает на кассе. На обратном пути она с треском раздирает упаковку, достаёт полупрозрачно-жёлтого мишку и зубами отрывает ему голову.