Волк в овечьем стаде
Шрифт:
Я выдохся, мои плечи опустились. Я вернулся, как меня когда-то учили, к самому слабому месту в обвинении.
— Да, однажды Томми солгал. Мартин Риз разозлил его, а ведь Риз не знал, что тогда происходило с Томми, не так ли. Год назад Томми уже не был обыкновенным мальчиком. Да, Томми солгал, но посмотрите, почему он так поступил. Почему он обвинил мистера Риза в насилии над собой? Потому что ему уже пришлось пережить это ужасное унижение. Он мог достоверно, со всеми деталями, без прикрас описать происшедшее. Так не передашь чужой опыт, не
Я нагнетал атмосферу, но держался в рамках объективности. Все и так знали, куда я клонил. Когда я проходил мимо Остина, он испуганно поднимал глаза. Он весь сжался. Я вглядывался в черты его лица, чтобы вычитать то, что я знал о его прошлом.
Чувство вины мучает каждого. Невозможно прожить пять лет и заглушить муки совести. Даже Томми, единственный невиновный человек в этом деле, чувствовал себя виноватым из-за того, что предавал Остина, что говорить об Элиоте, который невольно помог другу исковеркать душу сына и тяготился этим всю жизнь!
Я чувствовал вину из-за того, что предал доверие Дэвида, пустив все на самотек и постоянно отсутствуя дома. Дэвид, возможно, ощущал неловкость, что не смог воплотить в жизнь мои чаяния.
Какая-то бесконечная вина! И только Остин, казалось, считал, что имеет право жить так, как хочет, за чужой счет. Ибо весь мир обязан ему выплачивать долг за исковерканное детство. В это трудно было поверить. Горе, постигшее когда-то маленького Остина, было незаживающей раной в его груди. Человек одинаково долго и тяжко переживает боль, которую причинил он и которую досталось почувствовать ему самому.
— Подумайте об этом мальчике, — сказал я. — Никто не может ему помочь. Он остался наедине со своим горем. Даже самые близкие люди отвернулись от него. Отец не стал защитником своего сына. Представьте себе этого несчастного ребенка одного в темноте. Ничьи объятия не ждут его с успокоением. Что удивительного в том, что он долго никому ничего не рассказывал? Или в том, что лгал? Каков мир в его представлении? Ему почудилось, что в его жизнь вошел настоящий друг, заменивший ему отца, который мог защитить его, стать проводником в незнакомом мире. Но этот человек использовал его. Подверг насилию. Вообразите себе последствия. Не только ужас и боль, но и потерю ориентиров. Никто в мире не заслуживает доверия.
Один-единственный человек в этом зале хорошо знал, о чем я говорю, ему не требовалось напрягать воображение, чтобы поставить себя на место жертвы. Я обращался к нему. Остин побледнел. Каждая черточка его лица вопила: «Ты не растрогаешь меня». Он не отводил взгляда.
— Затем, какое-то время спустя, когда он немного успокоился, его захлестнула обида, что его новый друг предал его, и ярость, которая таилась в глубине души, находит выход. Он решается защищаться сам. И вымещает обиду на ничем не
«Ты гордишься мальчиком, которого сам сотворил, Остин?» Я нарисовал картину, героем которой он был сам: вначале жертва, потом преступник. Он лучше других знал причину боли. Я надеялся пробудить в нем осознание вины за то, что он сотворил с другим человеком в отместку за свою боль. Я хотел достучаться до него, если уж не до присяжных. Остин уставился в одну точку. Его лицо напоминало маску. Но его глаза! Они повлажнели. Широко распахнутые, растерянные глаза ребенка, взывающие о помощи.
Я повернулся к присяжным.
— Да, Томми пытался наказать за причиненные ему страдания другого человека. Но его терзала боль. Он перевалил вину на мистера Риза, но он не лгал о случившемся. Он в точности воспроизвел картину насилия, безоговорочно убедив родителей. А кто бы ему не поверил? Восьмилетний мальчик не может знать всех подробностей, если он только не пережил этого сам. И вот он здесь, перед нами. Мы поверили мальчику, а как же иначе? Мы услышали правдивые, гадкие воспоминания.
Томми при всем желании не сможет забыть человека, который изнасиловал его.
Я говорил громко. Наступившая тишина показалась мне звенящей. Присяжные оцепенели, зал застыл. На какое-то время я утратил и слух и зрение. Одно-единственное лицо стояло перед глазами.
— Я бы хотел, чтобы Томми присутствовал при вынесении приговора, — настойчиво сказал Джеймс Олгрен. — Если быть честным, то это его желание.
Олгрен в разговоре со мной превозмогал себя, он терпел всех, кто так или иначе оказался причастным к трагедии его сына. Тем более что я представил его никудышным отцом. Но обратиться он мог только ко мне, он не знал никого другого в мире законотворчества.
— Его поведут в тюрьму в наручниках? — В его голосе прозвучала мстительность.
Я покачал головой.
— Уверен, он останется в зале до окончания суда. Кроме того, его могут осудить условно. В любом случае я бы не стал питать чрезмерных надежд. Вердикт может вам не понравиться.
— Вы думаете, его могут оправдать?
— Вполне возможно, его не признают виновным.
— Как? — воскликнул Джеймс Олгрен.
«Куда высмотрели? — хотел я крикнуть. — Даже вы, родители, не поверили Томми?» Вместо этого я произнес:
— Присяжным будет трудно сделать выбор между ребенком и взрослым. В нашем случае обвиняемый стоит на своем, к тому же заимел алиби, есть над чем подумать.
— И на этом все кончится? — спросил мистер Олгрен. — Вы не сможете больше привлечь его к ответственности?
Меня всегда восхищает детская непосредственность интеллигентных людей, когда речь заходит о законах!
— По этому эпизоду — нет, — сказал я. — Но можете возбудить против него дело и добиться компенсации.
Это легче, вы будете с ним на равных, вам не придется доказывать свою искренность…