Волки купаются в Волге
Шрифт:
Помню, по дороге из института к метро на Дерябину нашел стих. Она разложила всех нас по цветам. Я – как болото в погожий день, цвета хаки, Мимозов сумрачно-кубовый. «А Шалтоносов?» – «А Шалтоносов – белый». Если так разбирать, то Дерябина как Мимозов, тоже – кубовая.
Я с Ириной и Мимозов со своей женой Светой-Мимозой – встречали у них Новый год. Не знал я томительней Нового года! И если на прошлый Новый год, как бы я не обесценивал Иру, случилось и чудо, и кремлевская новогодняя сказка, то тут…
Кубовый Человек-гора, припадая, не единожды заглядывал мне в лицо и предлагал страстно: «Вася! Хочешь пелеменей?». Посередине стола
Зато через месяц состоялось веселье – страх. День рождения Мимозова. Я купил ему в подарок в ларьке бутылку водки за шесть пятьдесят, на последние копейки. Когда мы с Ириной пришли, Мимозов встретил датый, как позволено виновнику торжества. Но вдупель пьяными предстали две косолапые ступни в носках, торчащие с двуспальной кровати Мимозовых. Там ничком лежал огромный патлатый детина; при взгляде на него мнилось, что сегодня он уж не проснется. Но мнение оказалось ошибочным.
Он проснулся, только откупорили бутылку, румяный и вальяжный, сел возле журнального праздничного столика на полу. Его представили как Кирюху, старого другана и одноклассника Мимозы. Я выпил своей водки. Мне показалось, что вместе с креслом, в котором я сидел, меня катапультировали. Стали бороться через столик на руках. Я Кирюху положил, ему это не понравилось.
«А это что за мальчик?» – спросил он Мимозова, постукивая внешней стороной кисти мне снизу по подбородку. «Ты хочешь подраться? Давай подеремся», – приветливо сказал я ему и начал плавно подниматься из кресла. Но Кирюха не дал мне выпрямиться, наскочил. Мы мгновенно в обнимку рухнули на пустующий стул, стул не выдержал, мигом превратился в обломки под нами. Я-то на рост не жалуюсь, а Кирюха – под два метра и весу килограммов сто.
Мы, опираясь друг на друга, поднялись и опять вошли в тесный клинч, так что ударить друг друга как следует не удавалось. Меня это быстро утомило, я дернул Кирюху за рубаху на себя, а сам подался резко в сторону. Кирюха въехал коленом в батарею. Я вышел на середину комнаты, развернулся, встал в бойцовскую стойку. Но шестирублевая водка продолжала делать свое дело, мои руки сами собой опустились.
На первый взгляд, Кюрюха почти успокоился. Он размеренно подошел к столику, оглядел его, выбрал на нем вилку, с ней направился ко мне. Я продолжал стоять в стойке с поникшими руками. Я что-то рыпнулся, вилка уже была у меня в боку.
Как потом с хохотом рассказывал Мимозов, забавнее всего было смотреть на Ирину. Она полностью вжалась в кресло в углу, подобрала коленки и маленькие, как лапки, ступни под подол сшитого ею самой зимнего сарафана в мелкую черно-белую клетку, только ее огромные полные ужасом глаза глядели из темного угла.
Кирюха сыто выдернул из моего бока вилку и сбросил ее обратно на стол. Мы с Кирюхой еще немного позадирались словесно. Но после драки кулаками не машут, если машут, то по воздуху, мы помирились. Четыре дырки на боку заклеили пластырем. Полночи плясали под песни Smokie. Причем я проникся к Кирюхе такой нежностью, что поднимал его, стокилограммового, как невесту, на руки и продолжал танец. Мимозов
Вывел из оцепенения и страшно возмутил ее Мимозов, ставший, наконец, меня с ней спроваживать. Он навис над нами, как гора, и брезгливо поморщился: «Всё, вам пора, ребята…». А я танцевать-то танцевал, но кровь у меня не останавливалась, сочилась из-под пластыря. Кирюху Мимозов не гнал, потому что явно его побаивался. Кирюха, и правда, был отморозком, и только шестирублевая водка, сдобренная, как я теперь понимаю, изготовителями демидролом, заставила меня схлестнуться с ним.
«Подлец же ты, Мимозов!» – гневно сказала Ира. «Ну вот! – добродушно развел руками Мимозов, – подлец! Да, я такой плохой. А вы все святые. Я равнодушный, зато вы не равнодушные».
Напоследок я пожелал Мимозе фламандского изобилия. От всего сердца, клянусь. Она ведь художница, вот я и пожелал. Она обижалась потом – целый год! Подумала, наверное, что я намекаю на пелемени.
Как Ира меня дотащила до дому, не постигаю. Рана-то пустяк, я просто был мертвецки пьян. Она, миниатюрная, волокла меня огромного и бесформенного от водки на себе по сугробам. А живу я не близко от Мимозовых.
Это всё бред жизни. В сущности же, мне продолжало казаться, что Ира Лёше Мимозову – пара. Что и присутствует жизненный бред оттого, что такие вот подходящие люди не вместе, и даже не подозревают, что им надо быть вместе.
Но полюбил Иру не Мимозов. Кто бы вы думали? Конечно, Шалтоносов! Деликатно он всё это время скрывал чувства.
… Мы уезжали с дачи, чтобы на следующий день идти в институт. Я посадил сосенку под окнами и загадал: если она приживется, я женюсь на Ире. Как я ее истязал женитьбой! «Выходи за меня», – говорил. «Надо подумать», – отвечала она торжественно. Уходила в соседнюю комнату, возвращалась через тридцать секунд и с той же торжественностью произносила: «Я согласна». Я сразу начинал морщиться, тяготиться ее согласием, ведь я вздорно надеялся на то чудо, что она не согласится. «Ну зачем тебе это? Мы же разные люди, ничего путного все равно не выйдет…» – «Что тебе спокойно не живется? – уже хладнокровно, с трезвой болью говорила Ира. – Пока мы живем вместе, и нас это устраивает. Потом разбежимся, когда время подойдет». Перед самым отъездом я вышел на опушку леса с открытой трехлитровой банкой маринованных помидоров, купленных в сельпо. Так легко мне стало от этих помидоров, и еще оттого, что Ира была надежным человеком, а важно, чтобы рядом был надежный человек.
Год прошел как сон пустой, даже не год, какой-то безликий промежуток времени. Вечерами я посещал массажные курсы. В феврале мы с Ирой расстались. Не расставался я всё предыдущее время с ней, наверное, только из-за ее ванильной груди. Несколько раз весной я привозил Ирину к себе, но это уже так.
«Как же Царевна без тебя?» – беспокоился Шалтоносов. То бишь, раз я Царь, то Дерябина Царевна.
Летом я опять бегал по лесу, представляя себя оленем, но уже без того надежного тыла. Не поздно было всё вернуть, позвать Ирину, но сосенка не прижилась, заржавела и высохла. И не нужен мне был в ту пору надежный человек, искал я в лесу тогда русалок, и почти находил, возвращался домой зачарованный. Но лес измотал и запугал меня своими посулами, к августу я уже не то что бегать, боялся смотреть в сторону вплотную подступающего к моим столбам-кумирам леса.