Волки Лозарга
Шрифт:
– Мне еще нужно посетить нескольких больных, – сказал он ей после осмотра, – а вечером приду снова. Может быть, вызвать пока комберского каноника?
– Франсуа Деве как раз поехал за ним, – сказала Клеманс. – Он скоро будет здесь.
– Ей что, действительно так плохо? – спросила Гортензия. – Значит, я приехала к умирающей?
– Мое милое дитя, что я могу для нее сделать? – вздохнул доктор. – А вот ваше присутствие обязательно принесет пользу. Она уже ведет себя гораздо спокойнее. А вы, значит, решили вернуться к нам?
– Доктор,
Лицо врача потемнело.
– Будьте осторожны! У маркиза де Лозарга нелегко отобрать то, что, как он считает, ему принадлежит. Мы все: моя жена и дочери – вас очень любим… Не ввязывайтесь в столь неравную борьбу.
Он уже надел шляпу и направился к экипажу. Гортензия выбежала за ним.
– Прошу вас, доктор Бремон, еще одно только слово… Почему не подали на него в суд за то, что он сделал с мадемуазель де Комбер? Он ведь просто-напросто убил ее.
– А вы думаете, я не знаю? Конечно, он убил ее, но ведь я не был свидетелем. Свидетели тут только бедняжка Клеманс, а чего стоит ее слово против слов знатного вельможи, да Жан, Волчий…
– Почему бы не назвать его именем, на которое он имеет право, оно ведь всем известно, хотя произносят его лишь шепотом: Жан де Лозарг?
– Он полностью того заслуживает, но ведь его же официально не признали. Да потом, вы и сами хорошо знаете Жана, он не придет в суд обвинять своего собственного отца. Этого никогда не будет!
– Но они ненавидят друг друга.
– Возможно, только у Жана, пусть даже от него отреклись, пусть прогнали и довели до нищеты, все равно у него слишком благородная душа. Никогда он не станет отцеубийцей. Так что ничего не поделаешь. Да она бы и сама не позволила.
– Дофина? Вы так думаете?
– Уверен. Недавно, когда я осматривал ее, из-под подушки выпал портретик. Миниатюра, но не такая уж крошечная, чтобы нельзя было узнать лицо. Вот ее главная болезнь, от которой уже не вылечиться, да и не хочет она лечиться. Дофина не может пережить, что в его жизни для нее уже нет места.
– Но ведь она такая добрая, щедрая, ну просто очаровательная женщина. Как может она сожалеть о нем, о чудовище?
– Даже чудовище может быть не лишено обаяния. Вот в эти сети она навсегда и попалась. Идите лучше к ней, она зовет вас.
Входя в комнату с настенными коврами в голубых и светло-бежевых тонах, которые вышивала сама Дофина де Комбер, Гортензия поняла, что хозяйка дома больше не поднимется с постели. Никогда больше она не усядется за рабочий столик красного дерева у окна, никогда не закончит разложенную на нем вышивку. Под голубым стеганым одеялом едва проступало словно усохшее тело, а кожа на руках, лежащих сверху, уже приобрела восковой оттенок.
Гортензия подошла ближе. На сердце у нее стало тяжело. Только сейчас, уже теряя ее, она поняла, как дорога была ей эта удивительная женщина, как ей будет ее не хватать.
– Доктор сказал, что вы звали меня?
– Да. Пока не пришел наш славный каноник, я хочу, чтобы меня выслушали…
На лице Гортензии помимо ее воли появилась восхищенная улыбка. Дофина де Комбер в свои последние часы пожелала быть такой красивой, какой только может позволить болезнь. Ее ночная рубашка была просто ворохом кружев и белых шелковых лент. В тон и чепец, да и волосы Клеманс не забыла уложить в затейливую прическу.
– Какая вы красивая! – искренне сказала Гортензия.
– Приятно слышать, потому что знаю: вы не кривите душой. Нельзя же предстать перед господом в каком-нибудь жалком обличье. Мой дядя Фабрис, перед тем как его повели на эшафот, приказал завить себе волосы и принести свежее белье. И потом, надо подумать о тех, кто остается. Очень важно, какой они тебя запомнят. Но оставим это. Я говорила вам, времени в обрез и…
Кашель опять прервал ее на полуслове. Жестом утопающей, призывающей на помощь, она указала на стакан у изголовья. Гортензия поднесла ей попить.
– Вы измучены… Не лучше ли потом?
– Нет, нет… Перед тем как я буду просить у господа прощения, мне нужно, чтобы меня простили вы!
– Я? Но за что же мне вас прощать?
– Есть за что! Вы сейчас все поймете. Гортензия, это я познакомила Сан-Северо с моим кузеном Фульком. И я же, хотя, клянусь, сама того не желая, оказалась виноватой в смерти ваших родителей.
Наступило молчание. Оно давило, как надгробная плита. Дофина пыталась перевести дух, ей не хватало воздуха. А Гортензия с пересохшим вдруг горлом тоже не находила слов. Ей вдруг захотелось убежать отсюда, из этой комнаты, не слушать больше ничего… Должно быть, умирающая догадалась о ее мыслях. Она прошептала:
– Вы же храбрая, Гортензия. Вы дослушаете меня до конца. А потом будете судить.
– Я вас слушаю.
– После смерти моей матери, примерно через год после того, как умерла Мари де Лозарг, мне в наследство осталось кое-какое состояние, и я надеялась, что теперь наконец Фульк женится на мне. Ведь я так давно его любила! Но он как раз тогда ополчился на церковь и заявил, что ноги его больше не будет в храме. А я не могла не венчаться… Я тогда не понимала, что он не любит меня… по-настоящему. Ему просто была нужна передышка между схватками, он отдыхал душой в этом милом доме от сурового Лозарга, а я что… лишь шуршание шелков и… просто… он видел во мне свою собственность.
Она снова попросила пить, и Гортензия поспешила подать ей стакан.
– Люди как-то не стремятся сберечь то, что всегда под рукой. Чтобы не слишком часто мелькать у него перед глазами, я ездила в Париж к родственникам. Там я и познакомилась с Сан-Северо. Он был из ультрароялистов, а еще обожал бывать в финансовых кругах. В Париже я несколько раз встречалась с вашими родителями. Виктория, ваша мать, принимала меня любезно и даже, кажется, с теплотой – ведь я была связана с ее прошлым, которое она отринула, но не забыла. Через меня Сан-Северо и стал вхож в особняк Берни.