Волки на переломе зимы
Шрифт:
Но потом началось преподавание и повторение из года в год одних и тех же слов, и бесконечные заседания всяких комитетов, и скучные факультетские вечеринки, и непрерывные требования публиковать критические книги или статьи, для которых у него не имелось ровным счетом никаких идей. Тогда и подступила усталость от всего этого, и даже ненависть, а с ними и убеждение в своей посредственности и заурядности. Но эти томики вернули его в лучшее время его жизни – когда все было внове, когда он был полон надежд, когда все это еще не превратилось для него в скучнейшую рутину.
Тут
Покончив с едой, Фил подошел к большому окну и долго смотрел на океан, на темно-синий горизонт, лежавший под прояснившимся кобальтовым небом. А потом сказал, что никогда и не надеялся на такое счастье, думать не мог, что в нем еще осталось так много жизни.
– Ройбен, как ты думаешь, почему люди не занимаются тем, чего действительно хотят? – спросил он. – Почему они так часто удовлетворяются тем, от чего становятся глубоко несчастными?! Почему мы легко смиряемся с утверждением о том, что счастья не существует? Посуди сам – сейчас я помолодел лет на десять по сравнению с тем, каким был всего неделю назад, и что же твоя мать? Ее нынешняя ситуация вполне устраивает. Вполне. Ройбен, я всегда был слишком стар для твоей матери. Слишком стар здесь, в собственном сердце, и, безусловно, во всех прочих смыслах. Когда у меня возникают хоть малейшие сомнения в том, что ей хорошо, я звоню, и говорю с нею, и прислушиваюсь к тембру ее голоса, к ее интонациям. Она совершенно счастлива тем, что живет сама по себе.
– Понимаю тебя, папа, – ответил Ройбен. – Примерно то же самое я чувствую, когда вспоминаю о годах, проведенных с Селестой. И понять не могу, почему я каждое утро просыпался с мыслями о том, что должен смириться, принять все как есть, пустить все своим чередом.
– Вот-вот… – пробормотал Фил и отвернулся от окна, пожав плечами и беспомощно всплеснув руками. – Спасибо, Ройбен, что пригласил меня пожить здесь.
– Папа, я хотел бы, чтоб ты вовсе не уезжал отсюда.
Выражение глаз Фила послужило ему достаточно внятным ответом. А тот вернулся к коробке с томами Шекспира и вынул «Сон в летнюю ночь».
– Знаешь, мне не терпится прочитать несколько отрывков отсюда Элтраму и Маре. Мара сказала, что никогда не слышала об этой пьесе. А Элтрам ее знает, местами даже помнит наизусть. Ройбен, я вот что придумал! Подарю-ка я Элтраму и Маре свой старый экземпляр комедий. Он где-то здесь. О, даже два! Я подарю им чистый, без пометок. Посмотри, что они мне подарили! – он повернулся и указал на стоявший на письменном столе букетик ярких полевых цветов, переплетенных побегами плюща. – Я и понятия не имел, что в это время года в лесу так много живых цветов. Они принесли его мне рано утром.
– Очаровательно! – похвалил Ройбен.
Во второй половине дня они поехали в прибрежный город Мендосино, чтобы погулять, пока погода позволяет. И поездка не обманула ожиданий.
Но уже к четырем часам, когда они отправились домой, море вновь обрело аспидно-серый цвет и начал сгущаться вечерний сумрак. Ветровое стекло испещрили мелкие капли дождя. Ройбен подумал, что, когда он окажется в волчьей шкуре, ухудшение погоды не будет значить ровным счетом ничего, пусть даже на Нидек-Пойнт обрушится шторм, и попытался обуздать постоянно нараставшее нетерпение. Будет ли охота этой ночью? Хорошо бы. Он уже истосковался по охоте, и Стюарт наверняка тоже.
Он довольно долго пробыл в домике Фила, откуда позвонил Грейс и Джиму и поздравил обоих с Рождеством. Джиму предстояло, как всегда, служить всенощную в церкви Святого Франциска в Губбио; на службу собирались Грейс, Селеста и Морт. На следующий день он устраивал в трапезной своей церкви обед для бездомных и нищих из Тендерлойна.
В конце концов подошло время проститься с Филом. Как-никак до Рождества оставалось все меньше и меньше времени. Уже совсем стемнело, и дождь за окнами сменился туманом. Призывно манил лес.
Поднимаясь к дому, Ройбен обратил внимание на то, что все внешнее освещение в Нидек-Пойнте выключено. Развеселый трехэтажный дом, который так четко очерчивала по ночам праздничная иллюминация, исчез, вместо него осталась громадная черная глыба, поблескивающая стеклами, за которыми чуть просвечивал слабый свет. Фронтоны в сгущающемся тумане вообще были неразличимы.
Лестницу освещало лишь несколько свечей. А в своей комнате он обнаружил зеленую мантию с капюшоном и тапочки.
К одеянию добавился еще один предмет – огромный рог для питья, оправленный в золото и инкрустированный крошечными золотыми же фигурками и символами. По краю шла полоса чеканного золота, золотым был наконечник на острие; чтобы рог можно было носить на плече, его снабдили длинным тонким ремешком. Рог, красивый сам по себе, был слишком велик для буйвола или барана.
Ройбен взял рог в руки, чтобы рассмотреть получше, но ему помешал стук в дверь и приглушенный голос Феликса:
– Пора.
21
На лестнице теперь горела только одна свеча, и Ройбен, спускаясь по лестнице, ощутил пустоту и огромность дома.
Где-то вдали зловеще били барабаны.
Спустившись с крыльца черного хода, он с трудом различил в кромешной тьме пять фигур в мантиях с нахлобученными на головы капюшонами. Барабаны выбивали причудливую и немного пугающую дробь. А сквозь завывания ветра еле-еле доносились звуки флейт. Дождя, можно сказать, не было – в воздухе висела морось, больше похожая на туман, которая ощущалась, но не воспринималась на слух, но в отдаленных деревьях завывал ветер, приносивший с собой еще и какие-то ужасные стенания.