Волкогуб и омела

Харрис Шарлин

Он знал, что случилось: снова им овладел огонь, кровь всколыхнулась и переменила его. Его суть неумолимо захватывало иное тело, мех и зубы, когти и жилы. Тело охотника, волка. Перемену он остановить не мог. Он только мог бежать, спотыкаясь и оступаясь, куда-нибудь в глушь, где никто его не увидит, где он сам никого не тронет. И лучше бы остаться здесь, потому что все труднее было сопротивляться этой тяге. Проще признать, что именно здесь его место — теперь.

В прошлом году пало на него это проклятие, а потом в какой-то момент переменилось его представление о себе. Он не был больше человеком, превращавшимся в волка. Он стал волком, заключенным в тюрьму человеческой кожи. И этот волк хотел сбежать навсегда. Быть может, легче было бы, если

бы он не возвращался в человеческий вид. Но это происходило.

Он снова задремал и проснулся от яркого солнца, сверкающего на снегу, почти ослепительного. Обещался прекрасный день, с обжигающим колорадским небом над головой, хрустким снегом, морозным воздухом. И нельзя же сидеть весь день с голой задницей под деревом, предаваясь растерянности и отчаянию.

В конечном счете именно это и потянуло его к цивилизации. Он все еще был человеком, и этому человеку стало скучно. Надо встать, пойти, найти дорогу, город или деревню, украсть себе какую-нибудь одежду. Выяснить, какое сегодня число, и понять, насколько долго он в этот раз отсутствовал. Быть в обществе людей, пока опять не овладеет им огонь.

То, что Китти не могла поехать на Рождество домой, еще не значило, что она должна быть одна.

По крайней мере это она себе говорила, заставляя себя провести вечер в «Доме вафель» неподалеку от федеральной дороги. Такие праздники полагается встречать с семьей, под веселые праздничные голоса, тосты за здоровье друг друга и изобильную закуску.

Здесь, конечно, было не так. Здесь была она, пара дальнобойщиков, официантка, повар, бокал безалкогольного эггнога и Бинг Кросби по радио. В общем, если не самое грустное зрелище на свете, то близко к тому.

Потягивая эггног, она читала Диккенса. Не напрашивающуюся «Рождественскую песнь», которой хватило бы ненадолго, а «Холодный дом». Очень подходящим казалось название, а толщина в три дюйма обещала, что книга долго не кончится.

Еще пара часов, подумала она. Хватит, чтобы поужинать в компании, а не одной — пусть даже за полчаса тут никто никому и слова не сказал. Потом вернуться в снятый номер, позвонить родным и поздравить с праздником, а потом спать.

Музыка смолкла. Китти подняла голову, готовясь пожаловаться: рождественские гимны — единственное, из-за чего можно было терпеть это заведение. До чего же она дошла: цепляется за рождественские гимны, извергаемые динамиками уцененной стереосистемы.

Официантка за стойкой подтащила табуретку, встала на нее и включила телевизор на высокой полке. Потом вставила в слот видеокассету.

Будто ощутив взгляд Китти, официантка — Джейн, согласно табличке с именем, — обернулась и улыбнулась.

— «Эта замечательная жизнь», — сказала Джейн. — Я ее каждый год ставлю.

А вот от этогоКитти могла бы и заплакать.

Тот факт, что Джейн тут провела достаточно лет, чтобы выработать традицию, не говоря уже о том, что фильм у нее на кассете, а не на диске, почему-то сделал ситуацию еще грустнее. Таких рождественских вечеров могло быть много. Джейн не была молода: морщинки вокруг губ и глаз, курчавые волосы покрашены в маскирующий седины каштановый цвет. Официантка в «Доме вафель» — не очень впечатляющая вершина карьеры. Планировалась как временная остановка, как работа, чтобы было на что жить пока что. Никто не планирует себе такого на всю жизнь. И нельзя, чтобы кто-то был обязан работать в «Доме вафель» на Рождество каждый божий год.

Китти отложила книжку и села поудобнее, чтобы лучше было видно. Есть и похуже способы убить время. Она посмотрит кино, а потом разорит вон тот киоск с мороженым.

Забавно, что люди вывешивают на веревках посреди зимы. Такое свойство маленького городка, от которого ему теперь приходилось зависеть. Синяя фланелевая рубашка, поношенные белые джинсы, шерстяные носки. До кражи белья он не опустился, поэтому обошелся без него. Нашел в мусорном ящике

упаковочную веревку и воспользовался ею как ремнем, чтобы джинсы не спадали. Рабочие ботинки, брошенные за бензозаправкой, оказались на размер маловаты. Не очень получился импозантный вид. С нечесаными каштановыми волосами и двухдневной щетиной он был похож на бездомного. Да и был бездомным. Но это его беспокоило лишь в той степени, в которой он ощущал, что это должно его беспокоить. Он шел по городу и вспоминал, на что это похоже — быть человеком. Потому что он хотел быть человеком, и одежда на теле об этом напомнила. Он любил свою работу — инструктор по рафтингу летом и по горным лыжам зимой. Стереотипный колорадский спортивный турист. С несколькими друзьями они хотели основать свою компанию по рафтингу. Он собирался вернуться в университет, сделать диплом по бизнесу…

И все насмарку.

Дэвид почистился, как мог, в туалете заправки. Что хорошо, когда воруешь одежду с веревок — это что она чистая.

Он оттер лицо, руки, пригладил волосы. Подумал, что пахнет омерзительно. Расправил плечи, попытался встать прямо. Выглядеть человеком.

Оглядев себя в треснувшем зеркале, вздохнул. Не так чтобы урод. Молод еще, перед ним целая жизнь должна быть. Но смотрел он на себя сейчас и видел сплошные тени. Глаза блестели беспомощностью, безнадежностью. Карий их цвет стал более янтарным, и что-то иное выглядывало сквозь них. Он был заперт в собственном теле как в клетке.

Снова умыл лицо, стараясь избавиться от этого выражения.

Обычно ему удавалось найти вечернюю подработку — посуду помыть или подмести улицу, если его кто-нибудь пожалеет. Этого хватало на еду — приготовленную, человеческую еду. До попрошайничества он пока не опустился. Уж скорее он сбежит в лес и не вернется.

Скромная главная улица маленького городка вблизи федеральной дороги казалась слишком тихой для раннего вечера. Не ездили машины, да и припаркованных стояла всего парочка. Единственным открытым заведением с включенной вывеской был «Дом вафель» на краю города.

Аромат города после проведенных в лесу дней был непривычен. Ноздри задрожали от запаха машинного масла, металла, людей. Внутренний голос подсказал, что теперь он здесь чужой, и надо драпать. Но нет — он здесь, и он попытается. Стараясь расслабить плечи, заставляя себя сохранять спокойствие, он направился к ресторану.

Зазвенел дверной колокольчик, и вошел посетитель. Еще у одного ангела крылья выросли [13] .

Китти подняла глаза на вошедшего, но прежде до нее долетел дикий мускусный запах волчьего меха под человечьей кожей. Инстинктивным ответом натянулась кожа на плечах, щетинясь. Китти села ровнее, стиснув кулаки, внутри пальцев шевельнулись тени когтей.

13

Отсылка к словам песни «For each and every bell that rings / Another angel gets his wings» (От звона любого колокола отрастают крылья у ангела).

Вервольф. Такой же, как она.

Он застыл в дверях, глядя расширенными глазами. Ясно, что он ее тоже учуял, и был потрясен. Казалось, он сейчас рванется прочь.

Они встретились взглядами, и у Китти сердце забилось быстрее. Взгляд в упор — вызов, но у этого парня он выглядел как-то неправильно, потому что был полон почти ужаса. Будто он не понимал, что делать.

— Лапушка, закрыл бы дверь? Холоду напустишь, — улыбнулась Джейн из-за стойки, и это вывело парня из напряжения.

Китти отвернулась — еще элемент языка жестов у волков, движение, показывающее, что она не представляет собой угрозы и не хочет драки. Она заставила себя успокоиться и почувствовала, как он тоже чуть стал спокойнее, отвернулся и опустил глаза. Ей отчаянно хотелось с ним поговорить. Что он тут делает? У нее тут на сотню миль вокруг не было знакомого вервольфа.