Волнения, радости, надежды. Мысли о воспитании
Шрифт:
Помнится, как-то давно в клубе молодёжного городка я выступал перед читателями. Собрались ребята и девушки, все они работали на одном из заводов-гигантов. До начала беседы оставалось время, и я попросил повести меня в общежитие. Должен сказать, что для молодёжи были созданы очень хорошие условия: современные здания, чистые, светлые комнаты с зеркалами и красивыми занавесками. А в комнатах девушек, уже по их собственной инициативе, полно всяческих украшений: ковриков, картинок, статуэток, вазочек…
В клубе разговор шёл о книгах, о воспитании, а потом так, между
У них над кроватями висели размалёванные открытки с напомаженными хлыщами и волоокими красавицами в венке из незабудок. Видел я оставшиеся от купеческих девиц и вновь возрождённые рыночными пошляками такие живучие символы, как пронзённое сердце и чайка с конвертом.
Я заметил, что ребята, сидящие рядом с девушками, начали пересмеиваться и указывать взглядом то на одну, то на другую. А потом мне сказал комсорг, что уже на другой день в девичьих общежитиях не осталось ни одной пошлой картинки.
В чём тут дело? Неужели так уж сразу подействовало слово? Нет, здесь всё гораздо проще: ни одна из уважающих себя девушек не позволит, чтобы над ней подсмеивался, допустим, её близкий товарищ или друг, сидящий рядом. А главное, из-за чего? Из-за какой-то паршивой картинки? Слово моё было лишь толчком.
Могут возразить: да ведь всё это несущественно, мелко в сравнении с вопросами огромной важности, о которых мы знаем из постановления о задачах партийной пропаганды.
Но дело-то в том, что и в постановлении указывается на необходимость использования в пропагандистской работе идейного и эмоционального воздействия искусства, и в частности живописи и скульптуры. Вполне понятно, что эта пропаганда может носить и вполне конкретный характер, если мы будем противопоставлять настоящее искусство пошлости и безвкусице. Борьба с этими дурными явлениями далеко не закончена, и, видимо, учитывая особенности той или иной аудитории, надо и вести пропаганду словом.
А слово может быть разным — простым, убеждающим, гневным, ироническим, но всегда дружеским, особенно когда говоришь с молодёжью. Тут сквозь скорлупу наигранного скептицизма, сквозь болезненную непримиримость к совету старших, к поучениям дружеское слово проникнет в любую душу.
Пусть юноша делает вид, что для него это всё не ново, пусть на губах его стынет ироническая усмешка, слово это обязательно дойдёт — не сегодня, так завтра. Только бы оно не было равнодушным, казённым, чтобы не цитаты властвовали, а ваша сила убеждения, основанная на желании пробудить в человеке благородные мысли и чувства.
Кто воспитан лучше?
Не всё сразу делается; пока ещё в рабочих и сельских клубах устраиваются так называемые «вечера молодёжи». Но это те же танцевальные вечера, только бесплатные. Перед началом выйдет лектор, пробубнит по бумажке стандартную лекцию «О моральном облике молодого человека» и, не дождавшись вопросов, оставит зал, где уже начали убирать стулья.
Впрочем,
Бывает так, что постепенно хиреют и распадаются драматический и музыкальный кружки, лекционный зал пустеет, на литературные вечера приходит не больше десяти человек. Но зато на курсах, где учат кроить и шить платья, — стопроцентная посещаемость. Конечно, плохого в этом нет, девушки учатся полезному делу, но когда они ничего другого и знать не хотят, то это уже начинает тревожить.
Мне думается, что наибольшее культурное значение имеют драматические кружки, где молодёжи прививается не только любовь к театральному искусству, но и к слову, не говоря уже о том, что сцена воспитывает и пластику движений, и вкус, и умение одеваться. А главное, этот вид художественной самодеятельности пробуждает глубокие человеческие чувства, что крайне важно для молодого поколения. Вряд ли парень, который, скажем, играл Платона Кречета, будет свистеть в кино или смеяться в трагических местах классической пьесы.
Однако далеко не всегда руководители самодеятельных кружков выбирают нужные для молодёжи пьесы. Больше всего у них в чести скетчи-водевильчики, пустячки, причём весьма дурного пошиба, построенные на разных недоразумениях, где любовь служит темой для зубоскальства. А отсюда и последствия. У некоторой части молодёжи, малоустойчивой к подобной пошлятине, появляется цинизм, и странной ей кажется настоящая любовь, которая встречается не только в книгах.
У многих культработников есть и выдумка, и преданность своему трудному, но благородному делу, однако далеко не всегда они добиваются успехов. Сильны традиции казённого администрирования, когда клуб ещё не стал для молодёжи вторым домом — мало в нём уюта и дружеского расположения к посетителю.
Вот, казалось бы, пустяковый факт. Встреча писателя с молодёжью во Дворце культуры в одном из нефтяных районов Баку. Дворец построен с явными излишествами: мрамор, бронза, хрустальные люстры, бархатные дорожки. Вы входите в праздничный, нарядный зал и видите, что все ребята сидят в кепках. Привыкли, и никакие уговоры администрации не действуют. Но стоило об этом сказать со сцены, причём с улыбкой, по-дружески, укоряя ребят в неуважении к тому, кто с ними сейчас говорит, как все кепки были спрятаны в карманы.
Этим весьма примитивным примером я хотел бы напомнить, что не только детям нужны правила поведения; однако табличками «Не курить», «Не сорить» здесь не отделаешься. И кроме того, понятие «воспитанный молодой человек» не сводится к соблюдению правил пассажира и посетителя общественных мест.
Некие городские юноши и девушки, поднаторевшие в светских манерах ресторанных завсегдатаев, случайно попадая в село, брезгливо оттопыривают нижнюю губу и брюзжат: «Колхозный стиль. Колхозное воспитание. Отстали мы от Запада. У них там каждый дворник — джентльмен. Вот это воспитание!»