Вольное царство. Государь всея Руси
Шрифт:
– Яз же, сынок, – ласково ответила Марья Ярославна, – внуку своему образ Вознесения Дионисьева письма подарила. Вон он в кивоте стоит.
– Добре, матушка, добре, – улыбаясь, сказал государь. – Дивен сей образ, и Ванюше драгоценен подарок.
– Им что, духовным-то, – заметил с досадой князь Борис Васильевич волоцкий, – богатеи! Вот ростовский-то владыка, Виссарион, токмо за деисуса сто рублев дал, а за роспись всей церкви более того заплатит.
Князь Андрей Васильевич зло рассмеялся и громко сказал через стол брату:
– На то они и «князи церкви». Твой-то Иосиф волоцкий тобя самого скоро много богаче будет,
Великий князь Иван Васильевич слегка нахмурился, чувствуя, что не избежать споров, а младший Патрикеев, Василий Иванович, по прозвищу Косой, образованный и начитанный, заметил с горячностью:
– Не все такие духовные, яко сей Иосиф волоцкий. Среди святых старцев заволжских есть Нил Сорский, благочестивый Христов воин, нестяжатель и супротивник сих богатеев церковных, поборник он древнеапостольской церкви, ибо сказано во Святом Евангелии: «Не можете заодно Богу служить и богатству…»
Василий Иванович говорил с возмущением об огромных земельных владениях богатых монастырей, где монахи мучат крестьян голодом и тяжким трудом, сами же постоянно пребывают в роскоши, праздности и блуде. Братья государевы и бывшие за столом именитые бояре из двора Ивана Васильевича и сына его Ивана Ивановича горячо восхвалять стали нестяжателей, сторонников Паисия Ярославова и Нила Сорского, и всячески поносить сторонников Иосифа волоцкого.
Иван Васильевич, слегка усмехаясь, слушал князей и бояр. Он понимал их горячность, так как знал, что нестяжатели против усиления власти великого князя и стоят за отнятие земли у монастырей. Сторонники же Иосифа волоцкого хотят иного. Писал же ему Иосиф: «Великий князь московский всем государям Руси – единый государь, те же – токмо слуги его».
Государь нагнулся к уху Марьи Ярославны и сказал ей вполголоса:
– А яз, матушка, мыслю, ежели Иосифу с его сторонниками руки малость укоротить и зубы жадности их притупить, то с ними спокойней государствовать можно…
– Заволжские-то старцы могут и народ смутить! Вот твой-то любимый бывший игумен Паисий всю Сергиеву обитель вверх дном поставил да и сам ныне от паствы снова за Волгу бежал, – тихо ответила старая государыня сыну и, обратясь ко всем, громко сказала: – Будя вам несвадебные речи вести, да и мне, инокине, невместно слушать…
Шумные разговоры об отцах духовных прекратились, а Марья Ярославна спросила:
– Правду ль бают, что новый-то турский султан еще более лют, чем был отец его Махмет? Второй год уж злодействует он. Еще более, чем ране, христиан мучит, казнит всякими муками насмерть, а малых сыновей их собе в ени-чери [116] хватает и в свою веру погану обращает?
– Истинно, государыня, – ответил боярин Ховрин, – дьяки из посольского приказа мне сказывали о сем. Зело лютует еще с позапрошлого года. Токмо лишь умер отец его, сей же часец Баязет всю свою родню перебрал: кого отравил, кого зарезал, кого удавить велел, кого – в оковы, кого – в ссылку…
116
Ени-чери (более известное искаженное название «яны-чары») по-турецки – новые войска, особые полки из христиан, введенные у турок с 1328 года. В них христиане с детства воспитывались для войны в духе мусульманского фанатизма. Войска эти упразднены в XIX веке.
– Зверь
– Басурманин и есть басурманин, – сказал кто-то из бояр.
– Фрязины сказывают, – продолжал Ховрин, – папа рымский паки о крестовом походе на Царьград мыслит вместе с цесарем, а лазутчики его христиан мутят в турских землях. Султан же вельми ярится и, дабы устрашить свою раю, [117] льет кровь христианскую, яко воду. С крестовыми-то походами, бают фрязины, как всегда, дело идет мешкотно. Баязет же не ждет, а собирает силу великую. От сего страх у всех: и у Казимира польского, и у Стефана молдавского, и у Матвея, короля угорского, и у фрязинов. Все боятся его…
117
Рая (турецк.) – покоренные рабы.
Иван Васильевич усмехнулся и молвил:
– Токмо нам не страшен султан. Будет нам Баязет другом, каким был и отец его Махмет…
– Ну, а иным государям новый-то султан страшен, – сказал князь Иван Юрьевич Патрикеев. – Ведь Махмет-то умер за сборами к походу на Рым. Сим он сыну своему Баязету для начала войны добрую подготовку изделал.
На этих разговорах обед закончился. Первой отъехала восвояси старая государыня, а за ней уехали со своими семействами и братья государевы. Иван же Васильевич, пойдя вместе с молодыми провожать свою супругу и дочек до возка и прощаясь с ними, ласково молвил жене:
– Отъезжай с дочками. Яз же отдохну у сына после трапезы и потом у собя буду думу думать с дьяками. Не жди меня днесь.
Вернувшись в трапезную, Иван Васильевич улыбнулся и сказал молодым громко и весело:
– С вами яз снова во младости своей. Пришел к ней через радость юных лет ваших. Ну, идите отдохните, а мне тут, в трапезной, Данила Костянтиныч постель постелет. Через часок побудите.
Когда молодые вышли, государь сказал дворецкому:
– Ты, Данилушка, слуг сюда не присылай, а принеси-ка мне сам токмо две подушки: подремлю малость возле печки…
Дворецкий вышел, а Иван Васильевич подошел к кивоту, взял икону Вознесения и дрожащими пальцами снял с нее золотую ризу. Заиграли перед ним снова чудесные краски великого художника. Вдруг, как в первый раз, все затрепетало в груди.
Видит он снова Богоматерь, что смотрит вслед возносящемуся Сыну. Видит на лице Ее знакомые, дорогие ему глаза, и прощальный взгляд их томит его сердце горькой, но светлой печалью.
Позади послышался шорох и осторожные шаги.
– Ты, Данилушка? – тихо спросил Иван Васильевич, не оглядываясь.
– Я, государь.
– Подь сюда.
Великий князь приблизил икону к Даниле Константиновичу и прошептал, указывая пальцем на лицо Богоматери:
– Глаза-то! Как глядят!
Дворецкий слегка вздрогнул и, перекрестясь, сказал тоже шепотом:
– Господи! Никак Дарьюшка. Как последний раз у ей были…
– Будто с нее писал Дионисий-то, – промолвил государь со светлой улыбкой и, надев ризу на икону, поставил на прежнее место.
Молча, сделав знак рукой, отпустил государь дворецкого.