Вольное царство. Государь всея Руси
Шрифт:
Хотя и начались с конца июля утренники, а сама осень обещала быть ранней и холодной, погода стояла крайне неровная: то ночи морозные с инеем, а дни теплые и погожие, то ночи теплые, а дни с резкими студеными ветрами, с холодными дождями и крупой, бившей в лицо, как колючками. Дороги то подсыхали и твердели от сильных северных ветров, то раскисали от затяжных теплых дождей, превращаясь в болотную жижу из грязи и вязкой глины, а с первого августа до Авдотьи-малинницы все время стояла непогода, и солнце почти ни разу не показалось
Между тем приближалось время сева озимых, и всякого рода перелетная птица собиралась на пустых и мокрых полях стаями: одни готовились к отлету в теплые края, другие, наоборот, прилетали сюда зимовать с Крайнего Севера Руси.
В это время войска, бывшие под началом набольшего воеводы Данилы Щени-Патрикеева, возвращались с войны в Москву после славной победы над литовцами на Митьковом поле. Ратные люди радостно спешили домой. Одни шли по ратной привычке все еще отрядами, другие вольно тянулись ватагами к тем местам, откуда были родом; были и такие, что шли даже вразброд, небольшими кучками, не соблюдая уж никакого строя, а только стараясь, лишь бы скорее попасть домой.
Одна из таких ватаг из разных людей, ехавших на своих мужицких телегах, свернула с тележника и, перейдя вброд речонку Сетунь, совсем обмелевшую на луговине возле деревеньки Чоботы, вышла на косогор у Святого ключа и направилась к селу Федосьину, церковка которого была уже видна из деревни Чоботы.
– Глянь, Паша, щеглов-то сколь много! Красивые птички, веселые, – сказал ехавший на телеге старик, обращаясь к мужику с густой, но уже седеющей бородой, сидевшему рядом. – С детства люблю я щеглов-то. Круглый год они поют и в неволе неприхотливы. А у нас места круг Москвы – самые щеглиные…
– Верно, дядя Ермила, места здесь щеглиные, – поддакнул мужик. – Когда мы все, Хворостинины, вольными холопами жили у боярина Мячкова, он много щеглов у собя доржал, большой был до них охотник. Одного знатного певуна, помню, государеву внуку, княжичу Димитрию, подарил. Мои мальчонки по его заказу все ему щеглов ловили, в западню заманивали, а когда много их налетало, то просто сетки накидывали. Бывало, под сеткой пять-шесть птичек сразу накрывали!
Лошади вдруг остановились у ворот крайней на селе избы. Собаки с веселым лаем встретили приехавших, завертелись у их ног, стараясь лизнуть руку, или пытались, подпрыгнув, лизнуть в самые губы; кидаясь к мордам коней, они то ласково повизгивали, то бурно и радостно лаяли.
В избе отворились окошки, в сенях распахнулись двери, раздались детские крики:
– Мамка, наш тятька приехал!..
Несколько баб выскочили на двор босиком.
– И мой приехал! – закричала одна из них и бросилась к Петру Дубову, зятю Хворостининых.
Павел прервал свой рассказ, увидав вихрастого парнишку лет тринадцати, и не то радостно, не то сердито закричал:
– Васька, аль ослеп, отца родного не видишь! Зови мамку, берите поклажу с телеги, таскайте в избу.
Жена Павла Хворостинина, всхлипывая, выкликала только одно:
– Вернулся мой Пашенька! Уберег Господь!..
– А моего-то соколика, Архипушки, нетути,
– Не реви, Санька! Не реви, дура, раньше времени! – грубо закричал один из приезжих. – На третьей телеге едет твой Архипушка, жив-здоровехонек! В полон привез двух девок да парня. Здоров, как боров, да двух коней вражьих ведет…
Но взволнованная баба продолжала всхлипывать.
– Да не гневи ты Бога-то, окаянная! Бог вам счастья дает; хозяевами крепкими стаете – на четырех лошадях пахать будете. Нишкни! Не искушай волю Божью. Вон у Лукерьи Пармена в первом бою убили, одним Хворостининым менее стало. Ущерб нашему роду…
Когда перенесли в избу с телеги всю поклажу, Павел Хворостинин обратился ко всем:
– Ноне, как мы с Анной самые старшие в нашем роду, по приказу деда, зовем всех приехавших родным образам помолиться, а там и за стол все повечерять чем Бог послал, и гостя нашего, моего старшого на Пушечном, Ермилу Фомича, у которого я у домниц под началом состою, хлебом-солью почтить…
Перейдя в избу, сыновья и зятья, молча покрестившись на свои семейные иконы, так же молча сели за стол. Старик Хворостинин усадил почетного гостя – кузнеца Ермилу Фомича – в красный угол и сам сел рядом. А женщины в стряпном углу, у солныша, спешно заканчивали приготовление ужина: одни толкли зеленый лук с солью для мурцовки, другие крошили кочанную квашеную капусту, принесенную из погреба со льда, поливая ее свежим, душистым зеленым конопляным маслом; девчонки чистили печенные в золе яйца. Хозяйка Аннушка, жена Павла, прижав к груди каравай, резала черный хлеб большими ломтями и клала перед каждым по два ломтя. Потом, заглянув за перегородку на солныш, крикнула:
– Ну, девки, доставайте из погреба квас, сметану, а наперед подайте гостям хмельного крепкого меда – гостя угостить, а мужиков с возвращеньем с войны поздравить.
Упоминание о крепком меде вызвало оживление среди мужиков, а старик Хворостинин весело воскликнул:
– Вот как мы воев своих встречаем и гостя своего чтим!
В это время под гул голосов старшая сноха Аннушка внесла две сулеи с крепким медом, а дочки и племянницы, босые, с длинными косами, в девичьих венцах и в нарядных праздничных сарафанах, внесли жбаны с крепкой хмельной брагой и стали расставлять на столе чарки.
Одну сулею Анна поставила перед гостем, другую – на другом конце стола, а также на обоих концах стола поставили по жбану с хмельной крепкой брагой.
Принесли еще на деревянных блюдах очищенные печеные яйца, квашеную кочанную капусту, деревянные мисы с мурцовкой, забеленной сметаной.
Когда стол был совсем собран, Анна обратилась к свекру с низким поклоном:
– Свекор-батюшка, хлеб-соль на столе, пейте и кушайте во здравие!..
Старик Хворостинин налил на своем конце всем по малой чарке крепкого меда, на другом конце стал наливать мед его сын Павел.