Волною морскою (сборник)
Шрифт:
А у него зато с театром не задалось. В свое время Марина водила его на один спектакль, где актрисы падали на пол и катались по нему, разговаривая, и потом — на другой, где все орали, кроме одного актера, который, напротив, исполнял свою роль замечательно — видимо, не послушался режиссера и играл, как любил и привык. Но и с того спектакля отцу Сергию пришлось уйти и ждать Марину в фойе.
Такова предыстория, невеселая.
А история начинается следующим образом. Отец Сергий сидит на кухне и читает книгу. Дело происходит поздней весной в Москве. Он много читает — философское, богословское,
— Какая разница, как назвать? Три дня уже ничего не ест.
Отец Сергий приводит Марину на кухню, где возле мисок с едой и водой лежит печальная Мона, головой на передних лапах, глядит вверх.
Священник подходит к окну, расстегивает пуговицу на рукаве, на стене появляется солнечный зайчик — от его часов. Прежде Мона сильно зайчиками вдохновлялась, прыгала, злилась, пробовала их ухватить, а теперь — только смотрит, не поворачивая головы, потом переводит взгляд на хозяев. Даже не пытается встать.
— Оставь собаку в покое!
Почему так зло? Не он, не отец Сергий, ее уморил.
Происходят разговоры по телефону, появляется ветеринар. «Ветеринар от Бога» — одна из Марининых подруг так отрекомендовала этого человека. Отец Сергий не запоминает имени ветеринара, настолько от того ничего не исходит, одно равнодушие. Еще — жадность, даже Марина была вынуждена это признать. Венозный катетер, однако, поставил: теперь Мона по крайней мере от обезвоживания не умрет.
Что-то они еще предпринимают в отношении Мониного здоровья, суетливо и вразнобой, анализы сделали — в моче лейкоциты, белок, что дальше? Ветеринар от Бога спрашивает: «Чего вы хотите?» И сам отвечает: «Возраст». Надо Мону везти на дачу: там ее можно будет нормально похоронить.
Все же в какой-то момент отец Сергий с женой действуют сообща: про «похоронить» даже не произносится — за много лет жизни, пускай и недружной, образуется понимание. Для брака, — скажет ему потом сосед по палате, писатель, — достаточны два условия из трех, в любой комбинации: штамп в паспорте, совместное проживание, постель. Первые два у них есть.
В такси — радио. Мона лежит тихо, а прежде всегда реагировала, особенно на женский голос, — скулила, брала разной высоты ноты. Марину исчезновение Мониной музыкальности впечатляет сильнее белка в моче, она всю дорогу всхлипывает, гладит Мону по голове.
— Это всего лишь собака, — говорит отец Сергий, он сидит впереди.
Утешение так себе, хоть и правда. Лучше было молчать.
О-хо-хо, горе горькое. Как-то они выгрузили вещи и Мону из автомобиля, расположили ее на полу, укрыли, попробовали покормить. Смирились с тем, что собаке конец.
— Животные в некотором смысле счастливее нас. Они не знают о существовании смерти.
Чем рассуждать, говорит Марина, сходил бы в аптеку, растворы купил, надо поставить капельницу. Разумеется, сходил и капельницу поставил, и в доме запахло чем-то особым — в квартирах, где отец Сергий причащал лежачих больных, стоял такой запах.
В какой-то момент Мона приподнялась и даже прошла немного по комнате, но потом задние лапы ее подкосились, и она упала, произведя большой
Туда или сюда, не должна собака долго болеть. Но опять появляется ветеринар — местный, лет тридцати, с тихим голосом, щупает Моне живот, так что та как-то очень по-человечески ойкает, и ветеринар говорит, что надо сделать рентген, ультразвук и еще анализы. И утром отец Сергий вызывает машину, и она доставляет их с Моной в ветеринарную клинику. Марина дома осталась: нет сил.
Мона лежит на блестящем столе, в окне солнце, и всюду зайчики, до которых ей теперь дела нет.
— Вот, — показывает ветеринар ее снимки. — Вот и вот.
Круглые белые пятна — раковые метастазы.
— И еще — вот, — не унимается ветеринар.
Он считает, что собаку следует усыпить, избавить ее от мучений. — Да она не особенно вроде мучается.
— Собаки ужасно выносливы, — объясняет ветеринар. — А она к тому же себя виноватой чувствует, что не может служить.
«Выполнить эвтаназию», так он говорит. И — да — он готов. Прямо тут.
— Минуточку, — просит священник.
Только эвтаназия ни при чем. Прикончить собаку они собираются.
Надо сделать звонок. Посоветоваться с женой.
— Конечно, — ветеринар понимает. — Только быстрей. — Его уже другие собачники ждут.
Отец Сергий смотрит на Мону:
— Я скоро вернусь.
Он и прежде ей говорил это, часто, а потом уходил на весь день, и Мона, наверное, думала, что «скоро вернусь» означает «вернусь нескоро», вряд ли ей в голову приходило, что хозяин обманывает.
— Делай как знаешь. — Марина плачет.
И вот Мона оказывается в картонной коробке, мертвая, в этой собачьей лечебнице и коробки особые есть. Простые, без надписей, белые.
— Собак хоронят в коробках? — спрашивает священник.
Ветеринар пожимает плечами:
— Можете тут оставить. Есть служба, которая заберет.
Не надо ему никаких служб.
Все происходит быстро, и спустя минут двадцать отец Сергий копает яму у себя на участке. В прошлом геолог, он умеет быстро копать. Он ничего не чувствует. Мона была собакой, которая хорошо прожила свою жизнь. Щенков не рожала, но — что поделаешь? — не подобрали они ей пары. Марина наблюдает за ним из окна. Закопал Мону безо всякой, конечно, коробки. Забрасывая ее землей, механически напевал «Волною морскою». Это самое песнопение когда-то и привело к тому, что, оставив свою геологию, он рукоположился в священники.
В середине девяностых будущий отец Сергий ходил в церковь столь часто, что почти забросил основную работу, тем более что в экспедиции их не отправляли, зарплату, в сущности, перестали платить: не нужна оказалась их геология — во всяком случае, та ее область, которой занимался он.
Придя в храм заодно с Мариной, будущий отец Сергий поставил себе задачей прожить полный церковный год — проследить за круговоротом богослужений — и прожил и год, и два, и сблизился с настоятелем — отцом Львом, протоиереем, больным и вдовым, живущим тут же, в церковном домике. Стал засиживаться у него до глубокой ночи — Марина проводила вечера в театрах, Моны тогда еще у них не было — и радовался стихийной религиозности окружающих, которой не находил у себя. Стихийности, спонтанности он завидовал в людях с детства.