Волонтер девяносто второго года
Шрифт:
Но я был уверен, что, если скажу ему, зачем ходил в Сент-Мену, он меня одобрит.
IV. БЛАГОДЕТЕЛИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА
Я уже сказал, что захватил с собой моего Руссо. Легко понять почему: я рассчитывал сократить путь, читая на ходу.
Я миновал деревню Илет. Хижина моего дяди стояла на опушке Аргоннского леса и смотрела окнами на равнину Нёвийи — следовательно, она располагалась между рекой Эр, протекающей через Варенн, и рекой Бьесм, что впадает в Эну между Сен-Шарна и Вьен-ла-Виль.
Я прервал чтение (на этот раз я начал читать книгу с самого начала) лишь в
Почти во всем я был воспитан так же, как Руссо советует воспитывать Эмиля. Правда, меня не кормила моя несчастная мать: я был вскормлен моей теткой. Никогда меня не держали в плену свивальников, пеленок и чепчиков, зато летом пускали на траву, где мои члены могли развиваться совершенно свободно, а зимой клали перед очагом на одеяло и я мог резвиться в свое удовольствие. Бедная моя тетушка часто рассказывала мне, что в полгода я играл, передвигаясь на четвереньках, с пятью-шестью таксами, гончими или охотничьими собаками папаши Дешарма, но ни одна из них ни разу меня не укусила, а в десять месяцев уже пошел.
Что касается совета Руссо приучать Эмиля к холодной воде и к ненастьям любого времени года, то для этого мне не нужны были ничьи рекомендации. Живя между двумя реками — Эр, славящейся форелью, и Бьесм, знаменитой раками, — я часто разбивал лед, чтобы ловить рыбу или добывать раков; что касается непогоды, то охота на уток в болотах, а на волков по снегу, слава Богу, так закалили меня, что я мог выносить все — знойный жар августа и крепчайшие морозы января.
С другой стороны, самый искусный кровельщик не смог бы более твердым шагом бегать по строящимся крышам, а самый опытный матрос не сумел бы взбираться на большую мачту своего корабля так ловко, как я карабкался по самым гладким стволам и балансировал на самых высоких ветках, если надо было разорять гнезда дятлов или вяхирей; следовательно, и здесь я не расходился с предписаниями наставника Эмиля, который, запрещая ему ремесла развращающие, разрешал опасные.
Что касается бега, то мне, чтобы развить ноги, не нужно было, как при обучении дворянина, ставить в награду торт. Прежде всего я ни разу в жизни даже не пробовал его; бегать я научился, играя в салочки или в мяч с маленькими сорванцами, моими ровесниками, но главным образом преследуя раненых зайцев и косуль. В этом отношении я мог бы превзойти лучшего бегуна олимпийских игр и, будь я молодым греком, кому поручили сообщить афинянам о победе Мильтиада над персами, несомненно пробежал бы путь от Марафона до агоры быстрее его, а прибежав, не свалился бы замертво.
Волнение бедного Эмиля, заблудившегося в лесу Монморанси и плакавшего от страха, что не сможет оттуда выбраться, вызывало у меня смех. Знаменитый лес Монморанси (это название я прочел впервые) вряд ли мог быть больше Арденнского леса (о нем говорил г-н Жан Батист) или Шварцвальда (его упоминал г-н де Дампьер), и я готов был поспорить, что смог бы отыскать в нем дорогу…
В отношении физического развития мое воспитание, по крайней мере, не уступало воспитанию Эмиля, и, вероятно, если бы мы встретились примерно в том возрасте, в каком сейчас был я, то есть в четырнадцать-пятнадцать лет,
Правда, с другой стороны, хотя Жан Жак Руссо и не рекомендует до пятнадцати лет перегружать память детей бесполезными знаниями, в отношении умственного развития я очень отставал от его воспитанника, честно себе в этом признаваясь.
Итак, я не только не знал о свойствах, но даже не слышал о самом магните, с помощью которого фокусник заставлял деревянную, лишенную жизни утку приближаться к нему, исполняя его команду; к примеру, я не знал, что такое окись свинца, с помощью которой разбавляют вино, и что такое щелочь, с помощью которой обнаруживают подделку; наконец, на странице 149, по поводу ремесла, коему по его желанию должен был научиться Эмиль, Жан Жак писал:
«Царь Петр был плотником… уж не думаете ли вы, что этот государь был ниже вас по рождению или заслугам?»
Тщетно искал я в памяти ответ на вопрос, кто такой царь Петр и даже просто, что означает слово «царь»; на сей счет память не могла мне ничего подсказать. Ну и пусть! Все это мне объяснит г-н Жан Батист, а то, что не сможет растолковать он, объяснят другие, более ученые люди.
Погруженный в раздумья, я подошел к первым домам Сент-Мену без малейшей усталости, словно и не прошел нескольких лье; умственные заботы заставили меня забыть о движении тела.
Издали я заметил г-на Жана Батиста: он отдавал распоряжения форейторам, менявшим лошадей почтовой кареты, и стоял на пороге своего дома. Завидев его, я со всех ног бросился к нему с криком:
— Господин Жан Батист, это я! Господин Жан Батист, это я!
— Конечно, черт побери! — рассмеялся он. — Прекрасно вижу, что ты!
И он протянул ко мне руки.
— Что тебе нужно?
Я со слезами на глазах бросился в его объятия.
— Что мне нужно? Хочу вас поблагодарить, хочу сказать, что я никогда не стану лесным сторожем, а, уверяю вас, буду столяром. Теперь я горжусь своей профессией, господин Друэ.
Карета отъехала.
— Значит, ты начал читать «Эмиля»? — спросил он, увлекая меня в столовую.
— Да, начал. Посмотрите, уже прочитал вот до сих пор. И я показал ему, что добрался почти до 160-й страницы.
— Браво! — воскликнул Друэ, предлагая мне перейти из столовой в кабинет. — Но главное не в том, чтобы все прочитать, друг мой, а понять, что прочел.
Я почесал ухо.
— Правильно, господин Жан Батист, — согласился я, — в книге есть многое, что мне непонятно, но я сказал себе: «Ну и пусть! Волноваться не стоит! То, что я не понимаю, мне объяснит господин Друэ».
— И ради этого ты пришел в Сент-Мену? Я отрицательно замотал головой.
— Нет, господин Жан Батист, не ради этого, — серьезно ответил я. — Я пришел поблагодарить вас. Я понял, что после отца, давшего мне жизнь, после тети, вскормившей меня своим молоком, и после моего дяди, отдающего мне свой хлеб, тот человек, кому я обязан и буду обязанным больше всего на свете, это вы, господин Жан Батист; ведь, как пишет Руссо: «Человек родится дважды: первый раз для жизни физической, второй раз для жизни нравственной и умственной». А своей второй жизнью, господин Друэ, хочу сразу признаться в этом, я буду обязан вам. Не знаю, кем я стану, но с сегодняшнего утра я хочу стать хорошим человеком; однако кем бы я ни стал, если, конечно, сумею добиться успеха, я всегда буду вам благодарен за все.