Волосатая обезьяна

О'Нил Юджин

Долго тянет из бутылки. Все пьют с ним. В одно мгновенье в толпе снова вспыхивают прежние веселые и беспечные крики, добродушное похлопыванье друг друга по спине и громкий говор.

Падди (сидевший все это время не шевелясь и мигая старческими глазами, вдруг кричит голосом, полным долго накоплявшейся в нем горечи). Мы, говоришь ты, двигаем этот пароход? Так, что ли? Мы, говоришь ты, здесь на своем месте? Так? Ну, а если так, то сжалься, Господь, над нами!

Сидя, он раскачивается взад и вперед, и его голос поднимается до высоких жалостных нот. Все смотрят на него с удивлением, но внимательно.

О, если бы вернулись дни моей юности! Те дни, когда были славные корабли-клипера с мачтами до самого неба! На этих судах плавали смелые матросы, дети самого океана – словно само море носило

их в чреве своем. О, где эти люди с белой, чистой кожей, с ясными глазами, стройные, как сосны, с могучей грудью? Какие это были смелые и храбрые моряки! Мы ходили далеко, очень далеко, мы огибали мыс Горн. Ранним утром, при крепком ветре, мы ставили все паруса и беззаботно пели веселые песни. Земля скоро исчезала из виду, но мы только смеялись и никогда не оглядывались назад. Мы жили только настоящим. Мы были свободным, независимым племенем. Я думаю, что только рабы думают о том дне, который прошел, или о том, что придет, и принесет им старость, как мне. (С необыкновенным возбуждением.) О, если бы опять нестись к югу, разрезая безбрежное море! Муссон надувает паруса. И днем и ночью, когда пена на гребнях волн горит огнем, а небо сверкает звездами. Или в полнолуние, когда судно плывет сквозь серый полумрак, когда на нем ни звука, когда все объято сладкой дремой, и можно подумать, что это корабль-привидение, Летучий Голландец, никогда не заглядывающий ни в один порт… А дни… когда теплое солнышко сверкает над огромной палубой, согревает кровь, а ветер, бороздящий блестящую зелень океана, вливается, как крепкое вино, в грудь!.. Работа? Да, тяжелая была у нас работа! Но кто на нее жаловался? Мы трудились на свежем воздухе. От нас требовались ловкость и уменье. А кончился трудовой день, отстоял собачью вахту, закуришь трубочку – и начинается жизнь! И вдруг – земля! Видишь горы Южной Америки, купающие свои белые вершины в зареве заходящего солнца.

Его восторг внезапно спадает, и он продолжает голосом, в котором слышны горечь и досада.

Э, да что пользы толковать?! Это все равно что шепот мертвеца. (К Янки, с укором.) Вот в наши дни мужчина на корабле был на своем месте, а не теперь. Тогда судно было частью моря, а человек – частью судна, и все трое составляли одно целое. (Укоризненно-злобным тоном.) Эх, Янки! Вот где ты нашел себе место: в этом черном дыму, который поганит океан и палубу; среди этих проклятых машин, которые стучат, все трясут и расшатывают; в этом погребе без луча света, без капли чистого воздуха; в этой дыре, где легкие засоряются угольной пылью, где у людей разбиты спины и сердца; здесь ты нашел себе место, в этой адовой кочегарке, где мы набиваем ненасытную утробу печей, отдавая им, вместе с углем, и нашу жизнь, где мы крепко заперты в темной клетке, как вонючие обезьяны в зверинце! (С жестким смехом.) Хо-хо-хо! Черти!.. И быть здесь, значит, по-твоему, быть на своем месте? Человеку из плоти и крови быть колесиком этих проклятых машин – это тебе по душе?

Янки (все время слушает с презрительной усмешкой на губах, а затем лающим голосом говорит). Конечно, мне это не по душе. Но что же из того?

Падди (обращаясь как бы к самому себе, с глубокой горечью в голосе). Мое время ушло. Но если бы огромная волна, горящая в лучах солнца, смыла меня за борт, я все еще грезил бы о тех днях, которые ушли!

Янки. Ты совсем помешался, старый пес.

Он вскакивает на ноги и угрожающе направляется к Падди, но вдруг останавливается, как бы борясь с невидимым врагом: его руки опускаются, и он презрительно продолжает.

Успокойся! Что с тебя взять? Чердак у тебя не в порядке, – вот ты и несешь ерунду, как сорока… Все, что ты болтаешь – вздор! Прошлое – хорошо, но оно умерло, понял? Ты уже больше не на месте, вот что! Ты ничего не понимаешь. Ты слишком стар. (С отвращением.) Ты бы хоть раз встал из гроба и подышал бы свежим воздухом. Или ты и этого уже не можешь? Посмотрел бы ты хоть раз, что стало с миром с тех пор, как ты околел. (Яростно, с быстро растущим возбуждением.) Ну, да, я говорю то, что думаю, дуй тебя горой! Нет, любезный, уже теперь дай мне поговорить. Эй, ты, старый, паршивый колдун! Эй, вы, ребята! Послушайте-ка теперь меня: я тоже должен вам кое-что сказать, поняли? Я – на месте, а он – нет. Он – труп, а я – живой. Слушайте меня, ребята! Ну, да: я – часть машины. А почему же нет, черт вас подери! Ведь машины движутся, не так ли? Ведь машины – это скорость, не так ли? Ведь

они режут и рвут пространство насквозь! Двадцать пять узлов в час! Вот это ход! Вот это новое – это наше! Вот это значит быть на месте!.. А этот паршивец слишком стар. У него в голове туман. Нет, вы послушайте меня! Все эти бредни о днях и ночах, вся эта чушь о звездах и луне, вся эта брехня о солнце, ветре и свежем воздухе, – все это пьяный вздор. Он закурил трубку прошлого. Он стар и уж больше не на месте! Это верно. А я молод. Я – сила! Я двигаюсь! А это самое главное, от чего разлетается прахом его безумный бред. Наша сила взрывает все, бьет без промаха, стирает все с лица земли. У нас – машины, уголь, дым и все прочее… Он не может дышать и глотать угольную пыль, а я могу, поняли? Для меня это – свежий воздух. Для меня это – пища. Я – новый человек, поняли? Он говорит, что кочегарка – это ад? Верно. Но только настоящий мужчина и может работать в аду. Ад – это мой любимый климат: здесь я наедаюсь до отвала, здесь я жирею! Это я разжигаю этот ад! Это я заставляю его реветь! Это я заставляю его двигаться! Да, без меня все станет! Все застынет, поняли? И шум, и дым, и машины, двигающие миром, все станет! Я в центре и в корне всего, вы поняли меня? Дальше меня нет ничего! Я – конец всему! Я – начало всего! Все, что движется, приводится кем-нибудь в движение. Начну я двигаться – и все движется. Я – то новое, что убивает старое. Я то, что пылает в угле: я – пар и машинное масло; я – тот шум, что вы слышите в них; я – дым, я – экспресс, я – пароход, я – фабричный гудок! Я – то, что превращает золото в деньги! Я – то, что превращает железо в сталь! А сталь – это самое главное! И я – сталь! Да, я – сталь, сталь, сталь! Я – мускулы стали! Я – сила стали!

В такт своим словам он бьет кулаком по стальным брусьям. Все в бешеном самохвальстве тоже стучат кулаками. Сквозь оглушительный металлический стон резко продолжает звучать голос Янки.

Ты говоришь, что мы рабы? Врешь! Мы правим всем. Эта богатая сволочь думает, что она что-нибудь значит, но она ровно ничего не стоит. Она не на месте. А мы, ребята, мы – в самом движении. Мы – в корне всего, мы – все!

Падди, который с самого начала речи Янки прикладывается к бутылке, сидит сначала с испуганным видом, но потом впадает в состояние полного равнодушия и лишь прислушивается к его словам с некоторым любопытством. Янки, заметив, что губы старика беззвучно движутся, заставляет громким криком стихнуть бушующий вокруг него рев.

Эй, вы, ребята, потише на одну минутку! Старый леший хочет что-то сказать.

Падди (откидывает назад голову и разражается насмешливым хохотом). Хо-хо-хо-хо!

Янки (поднимая сжатые в кулаки руки). На кого ты лаешь, старый хрыч?

Падди (начинает петь с бесконечным добродушием в голосе).

Никто обо мне не заботится –Не забочусь и я ни о ком…

Янки (так же добродушно прерывает Падди хлопком по голой спине, который отдается, как выстрел). Вот это правильно! Теперь ты сказал кое-что умное. Плюнь на всех! Ни о ком не думай. Это – дело. На черта тебе чужие заботы? Я могу сам о себе позаботиться, понял?

Среди стальных стен глухою дробью бьет восемь склянок, словно огромный гонг звенит в самом сердце парохода. Все машинально вскакивают и молча проходят гуськом в дверь в глубине сцены, подобно тому как арестанты в каторжной тюрьме идут на работу.

Янки (хлопая Падди по спине). Вот и наша вахта, старая балалайка! (Насмешливо.) Пожалуйте в ад! Поешь-ка угольной пыли. Испей-ка немного жары. Так надо, понял? Делай вид, будто тебе нравится, или околевай.

Падди (с веселым вызовом в глазах). К черту вас всех! Не стану я на вахту! Пусть меня штрафуют, будь они прокляты! Я не такой раб, как вы. Я посижу здесь спокойно, буду себе пить, думать и мечтать!

Янки (с презрением). Думать и мечтать!? Далеко это тебя приведет! Думать? Что общего имеет мысль с нашей работой? Мы двигаем, не так ли? Скорость – это мы? А ты – это туман. Но мы пробиваемся сквозь туман, делая двадцать пять узлов в час! (С укоризной поворачивается к нему спиной.) Тьфу, даже тошнит от тебя! Да, мы не на месте.

Большими шагами уходит в дверь. Падди что-то напевает про себя, сонно мигая глазами.