Волшебная дорога (сборник)

Гор Геннадий Самойлович

Я был как все. И мне это нравилось. Я был доволен окружающей меня реальностью, и реальность, кажется, была довольна мной. Я ничего не хотел знать кроме нее. А Ирина напоминала о чем-то загадочном и странном, о каком-то фантастическом романе, якобы начатом мной.

— Угу! — несложно отвечал я. — Охота тебе рассуждать о том, чего нет. Ведь романа-то не было!

— Был! Целых три главы!

Как вскоре выяснилось, о существовании трех глав знала не только она, но и несколько моих однокурсников.

Однажды в самый неподходящий момент,

когда у меня ныл зуб и болела челюсть, в сквере перед университетом состоялся литературный диспут.

Ох уж эти студенческие диспуты, где каждый хочет себя показать умнее других!

В глупое положение я попал. Стоял и слушал, как мои приятели обсуждали замысел романа, который писал некто Покровский, и этот Покровский был не кто иной, как я сам.

На широкоскулом лице Иннокентия Сыромятникова — сына сторожа таежного зимовья — появилось глубокомысленное выражение. Сыромятников только что проштудировал эстетику Гегеля и говорил таким тоном, каким говорят с кафедры молодые доценты:

— Покровский нарядил свою мысль в пышное, но обветшавшее платье, сшитое еще в эпоху романтиков. Предположим, что в двадцать втором веке книги будут влюбляться в своих читателей и затевать рискованные авантюры. Но где же здравый смысл? Синтез Андерсена с Гербертом Уэллсом — это лебедь и щука в одной упряжке. Долой Андерсена и да здравствует Уэллс!

Кешка схватил меня за руку и стал требовать:

— Объясни свою идею. Сними со своей мысли карнавальный наряд. Убей, раздави сказку! Долой Андерсена!

И тут я, забывшись, горячо стал защищать Андерсена и сказку.

— Гегель утверждает… — перебил меня Сыромятников.

— Гегель не был врагом сказки, врагом поэзии.

— Гегель утверждает…

— Ничего этого не утверждал твой Гегель! Роман — это чудо куда более необыкновенное, чем телефон или даже радио.

— Телефон изобрели!

— А сказка и книги сами возникли, что ли? Или их создал господь бог?

— Нет, ты изложи в двух словах свою идею. Долой Андерсена! Ведь не хотел же ты сказать, что Андерсен со своей сказкой будет существовать и в двадцать втором веке?

— Вот именно. Это и есть моя идея!

Тут Ирина схватила меня под руку и демонстративно повела из сквера.

11

Мы пришли в комнату Ирины. Ирина открыла шкаф, где в пахнущей нафталином темноте еще недавно висела юбка и стоял в стыдливой позе скелет. Юбка была на месте, а скелета не оказалось. Вместо скелета стоял живой незнакомый человек. Это был высокий мужчина с черной курчавой бородкой и в пенсне, похожий на страхового агента или учителя приходской школы.

Ирина побледнела, но, видя, что я спокоен, взяла себя в руки.

— Кто вы такой? — спросила она незнакомого человека, стоявшего в шкафу и растерянной рукой трогавшего свою курчавую бородку.

— Язвич, — сказал он, приветливо улыбаясь.

— Что это значит?

— Не понимаю вашего вопроса. Я — Язвич,

Густав Адольфович. Со мной паспорт. И визитная карточка.

Он пошарил в боковом кармане пиджака и вытащил визитную карточку, узенькую и изящную, на которой было напечатано: «Язвич Густав Адольфович. Страховой агент».

— Я ничего не понимаю, — сказала Ирина, и ее калмыцкие глаза сузились, с испугом выглядывая из неаккуратно вырезанной прорези. — Ничего не понимаю, — повторила она.

— Нечего тут и понимать, — перебил я ее, — время потекло вспять.

— Как в твоем романе?

— Не было никакого романа.

— Нет, был. Да еще какой роман! Целых три главы, перепечатанных на пишущей машинке.

— Не было!

— Нет, было!

Она так увлеклась спором, что забыла о постороннем, но он деликатно напомнил о себе.

— Извините меня, если я вам помешал и нарушил распорядок вашего дня. Язвич, — и он поклонился.

Язвич. Это имя к нему подходило. Он мог быть только Язвичем и ни кем другим.

— Вы Язвич? — для чего-то спросил я, словно сомневаясь.

— Язвич, — ответил он охотно. — Густав Адольфович. Можете в этом не сомневаться. Мое имя и безупречное поведение всем известно, так же как и страховое общество, которое я представляю.

Ирина, по-видимому, не слышала этих слов, а может, и слышала, но не придала им никакого значения. Она хотела объяснить себе необъяснимый факт, но факт не давался, он затеял с Ириной какую-то странную лукавую игру, опровергая опыт и здравый смысл, которым Ирина очень гордилась. Действительно, не мог же скелет превратиться в живого человека, значит, это вор или, еще хуже, какой-нибудь белогвардеец, спрятавшийся от погони.

Повернувшись к незнакомцу и оглядывая его с ног до головы своими калмыцкими глазами, на этот раз почти вылезшими из узкой прорези наружу, она строгим голосом повторила свой вопрос:

— Кто вы? И как попали сюда?

— Язвич я. Страховой агент Язвич, — ответил незнакомец чрезвычайно приятным, необыкновенно звучным и вежливым голосом. — Язвич. Пришел застраховать ваши вещи.

— Но, во-первых, у меня нет никаких вещей, кроме взятого напрокат скелета. Его я почему-то не вижу. А во-вторых, сейчас революция, гражданская война. И по этой причине никто не страхует свое имущество. Все страховые компании давно не существуют.

Незнакомец, называвший себя страховым агентом Язвичем, развел руками.

— Хорошо, — согласился он. — Допустим, сейчас революция, как вы говорите, гражданская война и страховые компании уже не существуют. Но как же тогда объяснить, почему я оказался в вашей комнате? Уж не думаете ли вы, что я вор?

— Вы хуже вора.

— Почему хуже?

— Сами знаете — почему. Объясните лучше, как вы оказались в шкафу?

— Как я оказался в шкафу? Не мешайте. Я, кажется, вспомнил. Я вышел в девять часов утра. Это был, если я не ошибаюсь, четверг, семнадцатое февраля тысяча девятьсот второго года.