Волшебная гайка
Шрифт:
— А он действительно самый-самый! — дернулась я. — И нечего тебе. Ты его вовсе не знаешь и поэтому так к нему относишься.
— Ну, не буду, не буду, — пошел на мировую папка. — Уж и пошутить с тобой нельзя.
Милиционер по-прежнему стоял в очереди. У меня задергался подбородок.
— Чего он там стоит? — удивилась я. — Он ведь на службе, милиционер. Ему бы и без очереди отпустили.
Мне ужас как стало обидно за глупого милиционера. Первый раз видела, чтобы милиционер толкался в очереди.
— Выше нос, Шишкин-мышкин, — сжал мое
Хотя милиционер был и очень хороший, я бы, конечно, все равно заревела. У папки на груди иногда так и тянет пустить слезу. Но я сдержалась и не стала реветь. Только пошмыгала носом.
А утром произошло непонятное. Я целое утро прождала Митю, но так его и не дождалась. Мама с папой давным-давно ушли на работу, а его все не было и не было. Такой обычно точный, да еще после вчерашних слов… Я не знала, что и подумать. Больше всего меня страшили именно вчерашние слова. Неужели из-за них? Сказал, и теперь… Но нет, он не мог.
Не зная, что делать, я сидела у зеркала и рассматривала свой нос кнопкой и висящие белые патлы. Счастливые девчонки, у которых вьются волосы. А у меня хоть бы одна завитушка. Висят, точно солома с крыши. Глаза бы не смотрели.
Я навертела на палец волосы у виска, заглянула в ящик туалетного столика, где лежат мамины бигуди, вздохнула и побежала к Мите.
Митя жил с мамой в узкой, как трамвай, комнатушке. Во дворе под их окнами складывали пустые ящики из гастронома. Ящики загораживали свет, и Митя занимался за обеденным столом при электрической лампочке. На самодельной полке стояли у Мити книги по математике и про жизнь великих людей. Митя говорил, что все великие жили в детстве бедно. Над просиженным диваном были у него приколоты кнопками портреты Эйлера, Ньютона и Лобачевского. «Ньютон даже гулять не ходил, — говорил Митя. — Высунет голову в форточку, подышит и снова работает».
Митя тоже все время работает, решает всякие немыслимые задачи. Недаром на районной математической олимпиаде он занял второе место. Он мне сказал, что даже на юге минимум три часа в день будет отдавать математике. И он будет, я знаю.
Открыв мне дверь Митя смутился. На него это вовсе не походило, чтобы он смущался. Он открыл дверь и не опустил руку с замка. Стоял и смотрел в сторону.
В груди у меня застучало в сто раз сильнее, чем вчера, когда он сказал про те слова. Я почувствовала, что он совсем не рад моему приходу.
— Ты что, передумал… в кино? — убито пробормотала я.
— Почему? — приподнял он плечо. — Пойдем. Просто я задержался немного. Прости, пожалуйста.
Руку с замка он не опустил.
— Ты не заболел? — выдохнула я.
— Нет.
Мы помолчали. Я теребила поясок на платье. Митя держался за замок.
— Я тебя буду во дворе ждать, — проговорила я. — Ты знаешь где. Ладно?
Митя не ответил. Мы постояли
— Заходи вообще-то, если хочешь, — сказал он наконец нерешительно.
Я боком протиснулась в прихожую. Дома почему-то оказалась Митина мама. Она очень прямо сидела за столом с выцветшей клеенкой и неподвижно смотрела в окно. За окном по ящикам прыгали воробьи.
— Мама, я рубль возьму, — сухо сказал Митя.
— Да, да, возьми, сынок, — не меняя позы, проговорила Василиса Дмитриевна. — Идите, дети. У меня совершенно раскалывается голова.
На комоде стояла шкатулка. Митя заглянул в нее и положил в кошелек рубль. В прихожей он молча достал щетку и почистил ботинки.
— В «Арс» пойдем? — буркнул он.
А у меня, как я увидела Василису Дмитриевну, сразу отлегло. Конечно же, Митя вовсе не из-за вчерашних слов. Вот ведь глупёха. Как я могла подумать такое? Будто втихомолку предала Митю. А это у него попросту какие-то свои недоразумения с мамой. Я только лишний раз убедилась, что конечно Митя самый-самый… Сколько вот я вздорила с мамой и никогда так не переживала. Ясно же, он прав: кто еще есть дороже мамы? Вот он и расстроился. И в кино с ним, с таким пристукнутым, ясно, теперь не побежишь.
— Хочешь, чего-то скажу? — шепнула я, когда мы выскочили во двор.
У меня во дворе было свое укромное местечко, в старом сарае. Дворники хранили здесь разные свои метелки и лопатки. Я потянула Митю к сараю.
— Поссорились? — спросила я, закрывая за собой щелястую дверь и устраиваясь на ящике с песком. — Так чего ты раскис? Мы с мамой через день цапаемся. С папкой — нет, а с ней еще как! Все мамы одинаковые: то нельзя, это нельзя. Но ты не очень переживай. Садись. Я тебе расскажу, как у нас с мамой.
Митя посмотрел, куда сесть. На нем были светлые брюки. Он остался стоять.
— Ревизия у мамы была, — буркнул Митя. — Крупную недостачу у нее вскрыли. Кто-то руки грел, а она теперь отвечать должна.
— Как — отвечать? — не поняла я.
— Так. Бухгалтер она. Знаешь, что такое бухгалтер?
— Знаю. Который считает.
— Считает… Материально ответственное лицо — бухгалтер. На нее дело завели, судить будут.
— Судить?! — вскочила я. — Ты что? Так беги туда, объясни. Скажи, что это не она. Хочешь, давай вместе?
— Беги! — ухмыльнулся он. — Скажи! Ребенок ты еще, Алла. Так бы все сыновья туда и бегали наперегонки. Бухгалтерия — это та же математика, она оперирует одними цифрами. И суд тоже.
— Но у цифр, ты же сам вчера говорил, может быть побольше чувств, чем в других словах.
— Что? — спросил он, потерянно уставившись на меня. Он не услышал меня, он думал о чем-то своем. — А если ее… это? — проговорил он. — Как же тогда я? В интернат? Со всеми в одной комнате? А заниматься где?
Он прямо совсем свихнулся. Забормотал такие вещи, что я его слушать не могла. Но когда у людей горе, с ними и не такое бывает. У меня небось тишь да гладь. Мне хорошо. А случись что, еще неизвестно, как бы я запела.