Волшебная гайка
Шрифт:
Губы у него распухли. Он горел, точно с него содрали кожу. Комары вгрызались в Антошу сквозь штаны и кеды.
Потом Антоша катался по сырой траве. Он визжал и рычал. Из глаз, которые сузились, как у японца, сами собой текли слезы. Губы у него стали как у негра. Он плескал на лицо воду из болота и остервенело скреб кожу.
— Неужели так сильно чешется? — поинтересовался Женька, когда Антоша немного очухался.
Опустив заплывшие глаза, Антоша извинился перед ним. Он сказал, что несправедливо обозвал Женьку
На Женькином лице не было ни одного пятнышка. Римма тоже с удивлением смотрела на Женькино лицо. Оно блестело будто от пота.
— Ты что… мазался никак? — недоуменно проговорила Римма.
— Конечно, — с милой улыбкой подтвердил Женька. — «Тайгой». Лучшее средство против комаров. Ему ведь тоже никто не запрещал мазаться. Просто в каждом деле, канареечка-пташечка, мозгой шевелить надо.
Рыба молча сопел и хлопал глазами. Брови у Риммы слились в одну черту и сползли на переносицу.
— А Дантес? — тихо спросила она. — Дантес что, тоже, по-твоему, мозгой шевелил, да? Он перед дуэлью с Пушкиным под рубашку кольчугу надел. Это ты знаешь?
— Нет, — вздохнул Женька, — этого я не знаю. Это давно было. Мало чего теперь придумать могут.
Римма зло дернула Антошу за руку и увела к лагерю. Она вела его как все равно маленького. Вместе с Рыбой она ставила ему на лицо примочки. Ребята сбежались поглазеть на его мрачную физиономию. Всех очень интересовало, как это он умудрился так распухнуть. И молчаливый Рыба терпеливо объяснял, что Антоша попросту заснул в самом комарином месте.
Олег Григорьевич отснял Антошу крупным планом и посоветовал ему в следующий раз лечь спать на муравьиную кучу.
— Тогда я буду иметь возможность, — сказал он, — получить уникальные кадры чисто обглоданного скелета.
Когда горн пропел отбой, Антон забрался в палатку и устроился на своем жестком ложе. После примочек и мазей лицо горело уже не так сильно. В темноте было слышно, как рядом ворочается Женька.
В палатке галдели ребята. Кто-то зажег фонарик. Светлое пятно металось по потолку. Покачивался посредине палатки столб. Брезент над головами двигался и дышал.
— Тоже мне — Пушкин, — шепнул над Антошиным ухом Женька. — Надулся, будто тебе виноват кто.
Антошка промолчал. Он твердо решил не разговаривать с Женькой.
— Сильно болит? — спросил Женька.
Антоша не ответил. Женька еще что-то шептал и доказывал, а потом прошипел:
— Ладненько, посмотрим как ты завтра запрыгаешь, когда все узнают, почему ты меня ракетками стукнул. Из-за любви к Кибиткиной стукнул. Вот почему.
— Дурак! — подскочил Антоша. — Из-за какой любви? Но Женька высказал свой ультиматум и повернулся к Антоше спиной. Хорошо хоть, в палатке стоял галдеж — и никто ничего не услышал. Антошу даже в жар бросило оттого, что кто-нибудь мог такое услышать.
На
— У, Женька! — захлебывался он. — Во даешь, бродяга!
Женька прыгал через грядки, кривлялся, всех задевал и фантазировал про кибернетическую прополочную машину.
— Закладываешь, значит, в нее программу, — шумел он, — брюкву не трогать, все остальное выдергивать! И поехали. А так откуда я знаю, которая брюква, которая не брюква? На ней не написано. Может, я все наоборот повыдергиваю.
Грядки уходили в бесконечность. Было жарко и душно.
Женька присел рядом с Антошей и двумя пальцами брезгливо дергал травинки.
На грядку упала тень. Антоша поднял голову. Римма Ясевич с ухмылочкой посмотрела ему в глаза и проговорила:
— Тряпка ты все-таки, Тонечка. А Женьке она сказала:
— Знаешь, Струменский, надоело. Честное слово. Или кончай ерундить, или мотай отсюда.
Перепачканные в земле руки Римма держала у бедер. Ладони у нее были подняты, как у балерины на сцене.
— Что ты, канареечка, — с напускным испугом забеспокоился Женька. — Я тружусь, пташечка. Запарился аж.
Он прицелился в грядку, секунду подумал и двумя чистыми пальцами ловко выдернул рассаду.
— Во!
Римма ударила его по руке.
— Дурочку строишь?!
— Люди! — заголосил Женька. — За что бьют трудящего человека? Люди!
К ним подошел Олег Григорьевич. Постукивая ладонью о ладонь, чтобы счистить с них землю, сказал:
— Минуточку, Ясевич. Если мне, однако, не изменяет память, совет лагеря постановил работать только на добровольных началах.
— Зачем же он тогда ехал с нами? — вспыхнула Римма. — Он о работе еще в городе знал.
— Я ехал только на добровольных, — вставил Женька. — Олег Григорьевич совершенно прав. А здесь что?
— Так Олег же Григорьевич! — беспомощно закричала Римма. — Он ведь издевается над нами. Разве вы не видите?
— Неужто издевается? — удивился физик. — Однако. А какие у тебя претензии ко мне? Я ведь тут как бы вроде завхоза. Чтобы продуктами вас обеспечивать. Остальное вы уж сами. Так, кажется, в школе решили?
Женька опять выкрутился. С него все скатывалось, как с гуся вода. Когда физик отошел, Женька стал кривляться еще больше. Он кривлялся и тайком бросал взгляды в сторону Люси Кибиткиной.
А Антоша уже больше не мог хохотать над его шутками. Антоше стало так стыдно, что он не мог поднять глаз. Он прополол в тот день грядок в два раза больше обычного. Он прямо спину не мог разогнуть к обеду.
На вечернем «Огоньке», после песен и подведения итогов дня, Римма зачитала приказ совета лагеря.