Волшебная сказка Нью-Йорка
Шрифт:
— А как насчет мужиков, с которыми ты обманывала меня.
— Это так, однодневки. Им красная цена десять центов за дюжину.
— Ты им платила, что ли.
— Ну зачем ты такие гадости говоришь. Я еще в состоянии получить любого мужчину, какого захочу. И он сам мне заплатит. Сколько спрошу. Я их, если понадобится, могу вокруг экватора выстроить. И какого дьявола я вообще решила, что способна чем-то тебе помочь. Ты иногда бываешь таким мерзким мальчишкой. Брось мне сигареты. Прошлой ночью у тебя даже не встало. Я знаю, ты трахаешься с кем-то еще. Поймаю, обоих пришибу.
Как у нее водится в такие минуты, она вдруг облизывается и лицо раздвигает улыбка.
— Господи, какое удовольствие рассказывать, что я сделаю с этой лоханкой, с которой тебя застукаю. Сначала я ей сиськи винтом закручу. Потом отдавлю ей ноги. Клочьями выдеру волосы. Расцарапаю морду так, чтобы
Фанни лежит, недвижно и молча. Посреди своего полутропического интерьера. Показала мне пачку писем, разосланных первой женой Соурпюсса. Всем ее родственникам и отцу с матерью. Во все лучшие магазины и конторы Санта-Клауса.
Дорогой Сосед или Владелец Магазина!
Мне очень жалко Вас, что Фанни Джексон, эта курва и дешевая шлюха, выросла на Вашей улице или делает покупки в Вашем магазине. Она теперь крутит с моим мужем, пытаясь выманить у него побольше денег, чтобы оплатить свои счета. И живет с ним в разных отелях. Примите мои соболезнования, что у Вас такая соседка или такая покупательница.
Поверьте мне я Ваш друг.
Облачился в костюм, оставшийся у меня от Похоронного бюро Вайна. Просторный, из легкой ткани. Во вчерашней вечерней газете написано, что такие сейчас в самой моде. Темно-зеленый вязаный галстук. Пожертвованный мне Фанни из коллекции мистера Соурпюсса. Непривычно жесткий белый воротничок и не отвечающая ему сорочка в зеленую с синей полоску. Сижу, откинувшись, в кондиционированной прохладе лимузина. Похлопывая по новенькой воловьей коже. Окошко к водителю закрыто. Глен, как всегда, перемалывает чуингам. Мча по вечерней прохладце на Флэтбуш. Через мост. Мимо угрюмых фабрик. По Бульвару Куинс. Многое множество жилых домов. Коробки одноквартирных домиков на всех поперечных улицах. В закусочную так больше и не ходил. Ограничиваясь куском пирога с черникой и стаканом молока в кафе-автомате с моего любимого холма на Пятьдесят Седьмой улице. Снова встретил мужчину, игравшего в шахматы в парке. Он послушал, как я похрустываю корочкой, и сказал.
— Знаете, сэр, над нашей страной повисла огромная масса вранья, и люди чувствуют, что это вранье, но тем не менее добавляют к нему все новое, так что всех уже накрыла гигантская ядовитая туча. В один прекрасный день она погрузнеет до того, что опустится вниз и удушит нас всех до единого.
Вот и кладбище Нью-Кэлвэри. Где в более счастливые времена люди хоронили своих мертвецов. Водружая надгробия над их упокоившимися телами. Пока оставшиеся в живых толкали и отпихивали друг друга. Сохраняя на лицах выражение, говорившее, не суйся, убьет. На прошлой неделе вышел прогуляться и подумал, какого черта, почему бы не попробовать притвориться чокнутым. Выбрав женщину потолще, бочком подбирался к ней. Прерывал ее хищническую пробежку и произносил, шепотом, с лучшим моим акцентом. Не пугайтесь, мадам, я не собираюсь грабить или насиловать вас, я хочу лишь спросить, вокруг вас, случайно, не располагается эрогенная зона. Одна улыбнулась и ответила, конечно, но красивый молодой человек вроде вас может проникнуть в нее в любую минуту. Приободренный, задал следующей даме совершенно непростительный вопрос, услышав который, она уронила покупки и завопила, призывая полицию. Внутри тебя понемногу возводится целый дом. С башенками протеста. Под каменными кровлями, сооруженными из обломков самоуважения. Посели в нем страдание. Подобное тому, с каким все эти люди смотрят на автомобиль, в котором мы едем. Через их обшарпанные кварталы. Прощай, Вудсайд. Здравствуй, Форест-Хиллс. Если бы только я мог быть сыном. Ведь существуют же дочери. Американской Революции. А не жалким приплодом, зачатым здесь, на берегу. Четой простых иммигрантов. Так и не понявших, что за чертовня их пришибла. Я же, едва начав говорить, уже пытался заработать хоть пенни у соседей, сидевших на верандах вдоль улицы. Белая кожа моей матери, когда она умерла, казалось, поголубела изнутри. И кровь побурела, подсохнув на простынях. Ни разу меня не шлепнула, не ударила. Говорила, что я тихий мальчик. А когда вторая
— Вроде здесь, мистер Кристиан. Видите, на лужайке табличка с номером.
— О'кей. Подъезжай к обочине и жди. Если я буду задерживаться, я тебе сообщу.
— Да чего там, мистер Кристиан, веселитесь, сколько хотите, сейчас по радио хороший футбол начнут передавать. Я еще книжку взял про дзю-до, хочу выучить кой-какие из ваших приемов. Чего же лучше. Приятного вам вечера.
Кристиан поднимается по зеленоватым от мха ступенькам. Лужайку дугой рассекает дорожка из разномастных и разнокалиберных камней. Старые дубы и ильмы. Голубые ели по сторонам от каменного крыльца с дощатой дверью. За окнами, затянутыми сеткой, темно. А тот дом, надо полагать, принадлежит итальянцу и, господь милостивый, у входа в него стоит полицейский.
Кристиан нажимает белую кнопочку, изнутри доносится колокольный перезвон. На покрытом лаком кружке, отпиленном от бревна, значится «Здесь живут Джин и Говард». Из-за угла их островерхого крытого черепицей уютного домика вылетает веснушчатый мальчишка. Волоча за собой красную тачку. Под большими раскидистыми деревьями. Видны пристроенный сбоку к дому итальянца поместительный гараж и широкая подъездная дорожка. Слышатся легкие шаги. Поскрипывает пол. Красное платье мелькает за потускневшей медной сеткой двери. Которая открывается. Тонкие пальцы, вытираемые о передник. Большие блестящие темные глаза. На лице. Венчающем хрупкое тело.
— Вы, должно быть, Корнелиус Кристиан.
— Да, это я.
— Добро пожаловать, мы очень вам рады, заходите. Говард на заднем дворе, приколачивает для ребятишек лестницу. Я так много о вас слышала.
Стойка для зонтов. Две пары галош в ожиданьи зимы. На полу, выложенном красной плиткой. Полумрак и прохлада. Дальше гостиная, большой синий ковер под ногами. В арочном проходе сервированный для обеда стол. Нежные ножки миссис Гау. Покрытые загаром. Едва приметная белизна по сторонам от ахиллесовых сухожилий. Маленькая аккуратная попка под красным платьем, похожая на пару шариков от подшипника. От которых у меня в зобу спирает дыхание.
— Пожалуйста, присаживайтесь. Извините за эти дурацкие комиксы, они у нас по всему дому раскиданы. Я позову Говарда. Хотите чаю со льдом.
— Да, с удовольствием, благодарю вас, мадам.
— Какой вы вежливый, в точности как Говард рассказывал, мадам и все такое. Ну, присаживайтесь же.
Появляется сияющий Говард. Протянутая ладонь. Брюки цвета хаки, белая рубашка с открытым воротом, подвернутые рукава. И синие туфли на резиновой подошве. Такие же, как у Фанни, называющей их яхтсменками.
— Привет, Корнелиус, а я думал вы позвоните со станции, чтобы я вас забрал. Вы что же, пешком пришли.
— Приехал на машине.
— Не знал, что вы водите. Постойте-ка, вот здорово, вы снова заговорили.
— Да. Я не вожу. Меня привезли.
— Они уже уехали.
— Нет.
— Так позовите ваших друзей, пусть зайдут.
— Это шофер.
— Кто.
— Шофер.
— Да бросьте, вы надо мной подтруниваете, Корнелиус.
— Нет.
— Ну, будь я проклят. Дайте-ка я взгляну. Это вон та здоровенная, серая.