Волшебные дни: Статьи, очерки, интервью

Лихоносов Виктор Иванович

— Вам нравится жить на юге?

— Приехал я сюда из Сибири двадцатилетним, надо было сменить климат. Часто думаю: как будто сам случай спас меня и физически, и творчески. Я попал в такой тихий, зеленый, ласковый город, где душа моя в молодости не была растрепана ни суетой, ни гулом машин, ни бешеным ритмом, ни огромными расстояниями. Я окреп и созрел в тишине и ласковости юга. В большом городе я бы растерялся и никогда не начал писать.

— Если бы вы не встретились с брянскими стариками, что тогда? С чего начали бы?

— Если бы я не встретился с ними, у меня бы долго — долго ничего не получалось в прозе. Они дали мне дыхание, какую-то музыкальную ноту, и не только музыкальную. Скажем так: ноту правды.

— Что

пишет вам молодой человек из Загорска?

— Хочет бросить Загорск. Я ответил ему: ни в коем случае! Нельзя человеку, ищущему себя в литературе, покидать такой золотой русский городок… Да и как же иначе… Национальные корни, первородность, жизнь отцов, матерей, предания — основа творчества. Надо жить с людьми долго. Как помогало Льву Николаевичу Толстому то, что перед его глазами проходила вся жизнь какого-нибудь яснополянского мужика (детство, молодость, старость). Завидую Василию Белову, он живет на милой своей родине… Носов, Распутин, Потанин — тоже. Живите среди родных людей, написал я в Загорск. Я хотя и сказал, что юг сберег мою душу, но понимаю и другое: я немало потерял, вырвав себя из родного гнезда…

— Насколько злободневным, по — вашему, Виктор Иванович, явилось ваше последнее крупное произведение — роман «Когда же мы встретимся?»?

— Мне трудно судить о злободневности моего романа. Я ведь писал о своем поколении. Я получаю письма и восторженные, и гневные. С берегов Амура из воинской части написал молодой солдат. Его друг служит за границей. Так вот они, люди позднего поколения, «ухватились» за тему дружбы, которая лиричнее всего звучит, кажется, в первой части, когда героям моим было восемнадцать лет. Что-то им там близко. Есть письма пенсионеров, учителей — очень критические, осуждающие. Людям старшего поколения показалось, что мои герои в 25–30–летнем возрасте слишком вольно, весело и безответственно живут. Я не согласен с ними. У меня, наверное, есть художественные просчеты, и оттого не совсем ясна кое — где позиция героев, а некоторые рискованные ситуации воспринимаются старыми читателями слишком болезненно. «Когда же мы встретимся?» — запоздалое произведение, его следовало написать лет на десять раньше. Я чуть — чуть изменился, постарел. Откровенная лирика стала глуше. Я хотел высказаться о дружбе, любви, об одиночестве. Я мечтал, чтобы роман вбирал в себя все, так или иначе касавшееся жизни нашего поколения. У меня не все получалось.

— Очевидно, написание романа знаменует для вас новый этап творчества и в отношении жанра в частности?

— Да, чувствую, что в рамках рассказа, повести тесно стало. Рассказ и роман — лужица и море. Я люблю, когда герои живут долго. Вообще же, когда пишу, не знаю, какой будет размер, что получится: рассказ, повесть, роман, — вещь сама растет. «Когда же мы встретимся?» намечал в объеме двенадцати — четырнадцати листов, вылилось в двадцать два. Если вещь не насиловать, давать героям развиваться вольно, если правда с самого начала расставила точные акценты, то само собой все закругляется. Последнюю точку ставишь не ты, а жизнь, которую изображал. Если изображал точно и правдиво.

— Что вы скажете о задачах писателя?

— Хороший писатель, на мой взгляд, тот, кому свойственно историческое чувство. Ведь современность — это тоже история, которая проходит или пройдет. Поэтому надо сегодня, сейчас остро чувствовать эпоху, ловить мгновения. Во многих современных произведениях не хватает исторической ретроспективы. Почему не оглянуться назад? Ведь не детдомовцы мы, не знающие своих родителей.

— Кто вам, пишущему сейчас исторический роман «Наш маленький Париж», наиболее близок из современных авторов?

— Интересны мне романы Олега Михайлова «Державин», «Суворов». Особенное отношение у меня к историческим книгам Дмитрия Балашова. По — моему, это единственный писатель, повествующий так, будто сам жил в той дремучей Руси, которую мы, быть может, и знаем по хронике, но почти не чувствуем. Балашов пишет сочно,

я бы сказал — первобытно. Он и знает, и чувствует. Чувствовать Русь надо художнику, чтобы попасть на тот распев жизни. Многие наши исторические романы не повествования, созданные волшебным воображением и головокружительной краткостью Пушкина, а нудные, громоздкие сооружения. Быт, тенденциозность мыслей угнетают. Имею в виду такую тенденциозность, когда проводят намеренные параллели. Получается это оттого, что писатель не может полюбить и вжиться в эпоху, искусственно притягивает моменты и героев из прошлого, а также лепит деятелей «старины глубокой» с нынешних заметных людей, якобы подобных судьбой и, главное, строптивостью мысли с теми, далекими. Незнание природы русской жизни бывает настолько велико, что страшно видеть, как автор под нее старается подделаться… Повторяю: одного знания, изучения мало; прозрение дает душа…

— Виктор Иванович, вы полтора десятилетия пишете прозу. Что определилось в вашем творческом кредо на сегодняшний день, на ближайшее будущее?

— Со временем писатель меняется так же, как человеческое лицо с возрастом: появляется в нем что-то новое, но главное остается. Все называют меня лириком. А я, кажется, и не знаю, кто я такой. Я хотел бы быть эпическим писателем. Люблю эпос, больше в него верю. Сюжетность эпических произведений не так обкрадывает действительность, как, скажем, рассказ… Но чего-то мне не хватает, возможно, терпения. Возможно, у меня нет дара сюжетного повествования. А душа готова охватить все…

— Душа, чувство… Вы относитесь с пристрастием к этим понятиям. Насколько оно связано с процессом творчества?

— Связано неразрывно. Я считаю, что фраза — это душевный жест. Вся расстановка слов — от душевного склада писателя. Я прислушиваюсь к той мимолетной внутренней речи, которую произносишь про себя, ловлю кружение слов. И вот фраза блеснула (иногда выскакивает целый абзац). Скорее не фраза, а брожение слов, предчувствие верной ситуации, какого-то поворота в душе персонажа, погружение в тайну. Надо торопиться, чтобы не ушла таинственная, чудесная жизнь. Потом дорабатывай, убирай повторы, ищи слово поточнее. Но это уже дело второе. Нерв пойман! То, за что хвалят, найдено прежде всего чувством. Литература — не от головной боли.

Черновиков у меня очень мало, обычно три. Ругаю себя, надо искать и править без конца. Раньше писал от руки, роман же печатал на машинке, лучше видно текст. Сочиняю, сидя за письменным столом. Если увлекусь, посторонние в комнате не мешают. Насколько можно уйти в себя? Знаете, как пишет В. Распутин? Порой закрыв глаза, бисерно испещряя карандашом лист… Весь где-то там…

— Как вы относитесь к девизу «Ни дня без строчки»?

— Ни дня без строчки… Один сказал, а все повторяют. Зачем призывать к этому? Писатель и без того сосредоточен всегда. Сегодня не записал, завтра запишешь, напишешь. Только машину включают каждый день. Почему о «муках творчества» повторяют особенно часто? А радость? Наслаждение?

— Как известно, стихов вы не пишете. Но много в вашей прозе от поэтического видения мира. Что нравится вам из современной поэзии?

— Многое не нравится. Поэты словно о постороннем пишут, словно на этюды ходят. Люблю Николая Рубцова. Нравится Владимир Соколов.

— О чем говорилось на VII Всесоюзном съезде писателей?

— На съезде много говорилось о литературной смене. Задачи, поставленные съездом, мы постараемся претворить в бытие творческой жизни у себя на месте. Нас очень беспокоит вопрос о творческой молодежи. Не сомневаюсь: мы не пропустим на Кубани свежий талант, а значит, и поможем ему, пригреем. Но на одном благодушии забота о молодых никогда не стояла. Нужна требовательность! Что же касается моих глубоко личных чувств, то они вот какие: я жду появления замечательных, талантливых писателей, которых мы не просто похвалим, примем в наши творческие ряды, но на которых захочется, что называется, молиться. Это будет моей (и нашей) самой большой радостью…