Волшебный корабль
Шрифт:
— Я же тебя только поужинать вместе приглашал…
— А насчет переспать даже и в уме не держал?
Брэшен был очень близок к тому, чтобы соврать, но привычка к честности победила.
— Держал, конечно… Прошлый раз, помнишь, ты сама говорила, у нас получилось неплохо…
Ей не требовалось напоминаний. Альтия смущалась при воспоминании о немыслимом наслаждении, а еще более — оттого, что он знал: она действительно наслаждалась.
— А еще, — сказала она, — я говорила тебе: это не должно повториться.
— Я думал, ты имела в виду — на корабле…
— Я имела в виду — вообще. Брэшен… тот раз мы вымокли и замерзли,
Его рука дернулась на столешнице. Она знала, как мучительно хочется ему коснуться ее, взять ее руку в свою. Она сунула руки под стол и плотно переплела пальцы.
— Ты уверена в этом? — В его голосе была боль.
— А ты нет? — И она прямо посмотрела ему в глаза, чтобы увидеть светившуюся в них нежность. Он отвел взгляд первым.
— Ну что ж… — Он глубоко вздохнул и сделал большой глоток из своей кружки. Наклонился к Альтии, опираясь на локоть, и заговорщицки предложил: — Если купишь еще пивка, я бы циндинчику раздобыл…
Альтия улыбнулась в ответ:
— Вот уж не думаю…
Он повел плечом, улыбка начала гаснуть, но все же он спросил:
— А если я и пиво и циндин?…
— Брэшен. — Она медленно покачала головой и постаралась рассуждать здраво: — Уж если на то пошло, мы с тобой почти не знаем друг друга. У нас нет ничего общего, мы не…
— Ладно, — перебил он. — Ладно, уговорила. Я круглый дурак. Но не надо осуждать меня за попытку, хорошо? — Он допил пиво и поднялся. — Пойду, пожалуй. Только еще один совет дам напоследок, идет?
— Валяй. — Она внутренне напряглась, приготовившись выслушивать какое-нибудь сопливое «береги себя» или «будь осторожна».
— Вымойся, — сказал он. — Знала бы ты, как от тебя пахнет.
И ушел. Даже не оглянулся в дверях.
Если бы он остановился на пороге, ухмыльнулся и сделал ей ручкой, оскорбление еще сошло бы за грубоватую шутку. Но вот так! Взял и унизил ее только за то, что она ему отказала! Изобразить вздумал, будто сам ее не пожелал, оттого что должным образом не завита и не надушена!.. Что-то в прошлый раз все это его не особенно беспокоило. И уж от самого тогда пахло вовсе не розами. «Вот же — скотина!» И Альтия высоко подняла кружку:
— Пива сюда!
Брэшен ежился под холодным дождем и по дороге обратно в «Красный карниз» старательно размышлял ни о чем. Остановился он лишь однажды — купить у уличного продавца, с несчастным видом мокнувшего под дождем, палочку плохого циндина. Дойдя до дверей своей гостиницы, он обнаружил, что они уже заперты на ночь. Он принялся молотить в двери кулаками, негодуя оттого, что его оставили мокнуть на улице.
Наверху отворилось окошко, высунулся хозяин.
— Кто там?
— Я, Брэшен! Впусти меня!
— А кто в помывочной свинарник оставил? Даже не выскреб лохань! И полотенца в кучу свалил!..
Брэшен смотрел на него снизу вверх.
— Открой! — повторил он. — Тут дождь хлещет!
— Неопрятный ты тип! — заорал сверху хозяин.
— Но я же тебе за комнату заплатил!..
Вместо ответа сверху вылетела его морская киса. И смачно шлепнулась в лужу, обдав Брэшена густыми брызгами грязи.
— Эй!.. — крикнул он возмущенно. Однако окошко уже затворилось.
Некоторое время Брэшен стучал и молотил ногами в запертую дверь. Потом выкрикивал ругательства, обращая их в сторону
Делать нечего — Брэшен взвалил кису на плечо и пошагал по ночному городу, отыскивая для ночлега таверну.
Глава 26
Подарки
— Свет зимней луны холоден и пронзительно ярок. Скалы на берегу отбрасывают непроглядные тени, похожие на бесформенные чернильные кляксы, и половина твоего корпуса залита расплавленным серебром, а другая тонет в сплошной черноте. Но вот я разжигаю костер, и возникает иная игра света и тени. В отличие от лунных, эти тени живые. Они пляшут и мечутся. На тебя падает двойной свет: луна превращает тебя в каменное изваяние, костер же смягчает контрасты и придает жизнь…
Голос Янтарь завораживал. На расстоянии ощущалось тепло огня — некоторое время назад женщина положила немало трудов, отыскивая на берегу плавник посуше. Тепло, холод — все это были понятия, воспринятые им от людей. Он знал: одно приятно, другое — нет. Но и то, что тепло было лучше холода, он выучил и запомнил, а не постиг сам. Ибо дереву нет в том никакой разницы. Правда, в холодную ночь вроде нынешней тепло и впрямь казалось по-настоящему приятным…
Янтарь сидела — как она сказала ему, поджав ноги — на сложенном одеяле, брошенном на сырой песок. Сидела, прислонившись к его обшивке спиной. Ее распущенные волосы были тоньше и шелковистей самых нежных морских водорослей. Они цеплялись за волокна его диводрева и не сразу высвобождались, когда она двигалась.
— Благодаря тебе я почти вспомнил, что значит видеть. И не просто разные формы, цвета… Было время, когда я находил удовольствие в том, чтобы видеть.
Она не ответила. Просто подняла руку и приложила к доскам ладонь. Она любила так делать. Для него ощущение было таким, будто они встречались взглядами. Можно, оказывается, обмениваться многозначительными взглядами, даже и не имея глаз… Он улыбнулся.
— Я тебе кое-что принесла, — уютно помолчав, сказала она.
— Мне? — изумился он вслух. — В самом деле? — И постарался не выдать охватившего его возбуждения: — Не припомню, чтобы до сих пор мне хоть раз что-нибудь приносили…
Она даже выпрямилась:
— Как так? Никогда? Никто не делал тебе подарков?…
Он пожал плечами:
— А где мне хранить что бы то ни было?
— Ну… Как раз об этом я позаботилась. Это нечто такое, что ты смог бы носить. Сейчас покажу каким образом. Дай руку… Знаешь, я очень этим горжусь, так что и показывать буду кусочек за кусочком. Я над ними долго трудилась… Пришлось увеличивать размер, чтобы соответствовали твоему росту. Вот, держи… Можешь мне сказать, что это такое?
Какими крохотными по сравнению с его лапищей были ее ручки… Янтарь заставила его разогнуть пальцы и положила что-то на раскрытую ладонь. Кусочек дерева… В нем имелось отверстие. С пропущенным сквозь него толстым плетеным шнуром. Кусочку была придана определенная форма, он был выглажен и отшлифован… Совершенный осторожно повертел его в пальцах. Нечто изогнутое, и с одной стороны торчал остренький носик, а с другой — плоская треугольная лопасть.