Волшебство и трудолюбие
Шрифт:
Антракт закончился, свет погас, занавес открылся перед затянутой бархатом эстрадой, к которой полукругом спускался огромный зал на 2300 зрителей. И весь этот зал замер не дыша.
И вдруг на сцену не вышел, а выскочил человек в черном вельветовом костюме, с гитарой в руке. За ним шел контрабасист со своим инструментом, служащий поставил на рояль графин с водой и стакан. На эстраде, в ярко освещенном круге, стоял стул и перед ним микрофон. Брассанс подошел к стулу, поставил на него ногу, приладил гитару и негромко объявил: «Ле сабо д’Элен». Взяв звучный аккорд, он запел:
БашмакиОткровенно говоря, с первого раза я почти ничего не поняла, так я была ошарашена появлением Брассанса. Голос его, мягкий и сильный, лился с эстрады по-народному, он пел, не претендуя на артистичность исполнения. Брассанс будто читал стихи со своим несколько южным акцентом, прекрасно оттеняя мысль каждой строки. Вот так, наверное, двести лет тому назад пели во Франции трубадуры. Публика слушала его, не пропуская ни слова, контрабасист в стороне, пощипывая струны, усиливал звучание гитары Брассанса.
Конечно, если зритель приходит слушать эстрадного певца в модном костюме, умеющего изящно и свободно двигаться по сцене, эмоционально петь, непринужденно шутить, вроде Жака Бреля или Шарля Азнавура, этот зритель не будет доволен Брассансом. Но если вы спросите того же Азнавура, что он думает о Брассансе, он ответит вам: «Этот человек стоит обособленно. Он поет, он не ремесленничает!»
У Брассанса есть свой зритель, преимущественно парижский рабочий и служащий. Я спросила одного такого: есть ли у него книжка стихов Брассанса?
— У меня? — удивился он. — А зачем мне покупать книжку и тратить на нее двадцать или тридцать франков, когда я и так знаю его всего наизусть? Его слушать надо, а не читать…
И я видела, как этот человек слушал Брассанса, разделяя все его отношение к бедной девушке Элен, над которой глумятся господа капитаны, и понимая, что презрение наглецов к простолюдинке породило любовь к ней поэта.
Брассанс пел много. Каждая песня его вызывала шумную реакцию зала. Долго еще выкрикивались названия той или иной любимой песни, и он пел, пел и пел, и зрители с восторгом улыбались и стоя аплодировали, скандируя, стуча ногами, посылая на сцену слова одобрения и благодарности.
Я уходила из зала Шайо с каким-то чувством смятения. Так бывает, когда придешь на свидание к любимому человеку и вдруг между вами появляется еще кто-то и властно требует внимания к себе. И тогда это новое ощущение ваше либо должно быть немедленно задушено, либо оно вдруг займет главное место, вытеснив все остальное. Это-то и произошло со мной, приехавшей на концерт Жюльетт Греко.
Мальчик. Смуглый, чернокудрый мальчишка Жорж с ореховыми, круглыми, как у белки, глазами. Отец его, Луи Брассанс, каменщик, уроженец портового городка Сета, который стоит на воде: с одной стороны средиземноморский залив Льва, с другой — огромное озеро То.
Город сверкает белым камнем, красной черепицей и утопает в зелени. И солнце, всегда солнце! Под его лучами черные кудри Жоржа за лето выгорают так, что он выглядит блондином. Еще бы! Он вечно с мальчишками в дырявом баркасе, ловит мулей или играет с дельфинами. Оливкового оттенка тело мальчика, омытое морской пеной, высушенное золотым песком
Отец — южанин, француз, мешковатый, тучный, с благородным романским профилем, с добродушием под насупленными густыми бровями. Мать — красавица неаполитанка. Весь род Брассансов — каменщики с незапамятных времен. Отец сам выложил из камня их новый дом в Сете и мечтал, что сын примет из рук отца эту благородную профессию. Но Жорж равнодушно брал в руки молоток, когда отец заставлял его помогать себе. Он с отвращением глядел на свои вымазанные сажей пальцы, если приходилось помочь отцу перекладывать чей-то камин. Он любил… стихи. И когда начал учиться в школе, то с волнением думал о том, что его школа носит имя поэта сетуанца — Поля Валери. Жорж обожал его, и когда Валери умер, он часто посещал его могилу на городском кладбище, раскинувшемся на холме над Львиным заливом.
В лицее юноше посчастливилось учиться у мэтра Альфонса Боннафе, поощрявшего его любовь к поэзии и впоследствии написавшего интересное вступление к первой книге стихов поэта Жоржа Брассанса.
В 1939 году Жорж, не получив степени бакалавра, уезжает учиться в Париж. Поначалу восемнадцатилетнего парня приютила у себя тетка, но она вскоре умерла, и Жорж переезжает к своим новым друзьям — Жанне и Марселю Планше, сразу оценившим его самобытность и кровно привязавшимся к нему. Супруги Планше дают ему возможность учиться и писать. Одно время он начинает работать на заводе Рено, чтобы хоть как-то обеспечить кусок хлеба, но это не имеет смысла, надо учиться. Брассанс запоем читает библиотечные книги и изводит кубометры бумаги. Мало что его удовлетворяет, но это уже начало творческой жизни, полуголодного существования в оккупированном немецкими фашистами Париже. Жанна и Марсель Планше на всю жизнь остаются его ближайшими друзьями.
Первое выступление Брассанса было в 1950 году в маленьком театре, приютившемся между площадью Бланш и улицей Пигаль. Театрик назывался «Три осла». Первая же песня, с которой вышел он на подмостки, принесла ему репутацию мятежника, трудную репутацию поэта, противостоящего привычному укладу жизни мелкобуржуазного общества. Он восстал сразу, не ища других путей общения с публикой. Песня эта так и называлась: «Плохая репутация».
В селе, чего греха таить, С такою славою не жить. Что шумишь, что глух и нем — Все слывешь черт знает кем!..Поет Брассанс, и перед его слушателями встает образ забитого нуждой, но честного человека, который пытается бороться с мещанской рутиной, с обывательской психологией. Брассанс не боится признаваться в своем отношении к мелкой буржуазии, он бичует ее с позиции бедняка, которому все равно, ему терять нечего.
И нет нужды пророком стать, Чтоб горький путь мой предсказать! По вкусу петлю подберут, На шее стянут — и капут!Понятно, что после такого номера в публике кое-кто начал подниматься, громко стуча откидными стульями, и, гремя медалями «тюремной администрации», шипел: