Волшебство и трудолюбие

Кончаловская Наталья Петровна

Брассанс вдруг рассмеялся:

— Дело в том, что никакой мастерской у меня никогда не было. Просто приехали фоторепортеры и журналисты и устроили здесь, вот в этой самой столовой, нечто вроде спектакля. По стенам повесили полки с какими-то инструментами, на этом столе, за которым мы сейчас сидим, установили точильный станок и что-то вроде верстака, дали мне в руки нож и заставили крутить точильный станок. Вот и все!.. А потом все забрали и уехали.

— А зачем все это?

— Зачем?.. Но ведь надо ж дать людям заработать. Это же их профессия. Они должны создавать интересный материал, иначе их печатать не будут. Вот они и создают. Обедать-то ведь каждый

хочет… А что касается меня, то я сроду никогда не слесарничал… Что я люблю, так это землю… На моторной стрижке газона люблю работать, это мое дело. Смотрите, какой у меня газон!

Мы глядим в широкое окно столовой. Перед нашим взором расстилается действительно прекрасный, как зеленый бархат, газон, низкий и плотный, на нем кое-где распластались желтые и красные листья дикого винограда. А дальше, под холмом, черно-белые коровы лежат или бродят, щипля траву.

— Это ваши коровы, месье Брассанс?

— Коровы? Боже упаси! Я терпеть не могу коров… Я люблю собак и кошек. Эти коровы принадлежат моему соседу фермеру, который, кстати, приносит мне множество огорчений.

— Чем же, позвольте спросить?

— Он с весны на холме разводит огород и пользуется химическими удобрениями и всякими средствами против грызунов. Стоит пойти дождю, как вся эта химия сплывает с холма ко мне в низину и просачивается в мой колодец. И вода уже отравлена. Приходится возить воду из Парижа… Представляете, как все это неудобно?.. И ведь я ничего не могу сделать, так как по закону он вправе распоряжаться на своем участке, даже если он приносит зло соседу. Вообще я вижу, что законы — это зло, которое очень сильно работает в видимом и невидимом мире… Это зло идет через тех, кто нами правит, и этим часто губит нашу жизнь… И все же меня не покидает чувство, что где-то так же, как зло, существует и добро, в противовес, как контрбаланс. Надо только всегда думать о нем…

Он говорит это без тени раздражения. А я вглядываюсь в его спокойное лицо матово-желтоватого оттенка, в его грустные глаза, еще не потерявшие блеска, и замечаю, что за последний год он очень поседел и постарел…

Уезжаем мы еще засветло. Брассанс, Джой Хайнам и Онтониенте-Гибралтар выходят нас провожать к воротам, за которыми на дороге осталась наша машина.

Возле ворот еще один небольшой флигель, где, видимо, помещается семья Гибралтара. Из флигеля сквозь закрытые ставни окон доносится музыка — дуэт скрипки и фортепиано.

— Кто это там у вас играет? — спрашивает мой друг писатель.

Брассанс, словно застигнутый врасплох, машет рукой:

— Да тут… Молодые музыканты, им негде заниматься, ну, попросили разрешить им здесь поработать.

И разом опрокидывается вся теория Брассанса о его недоброжелательстве к современникам. Мы прощаемся очень тепло и душевно, и я уже занимаю место рядом с хозяином машины, когда Брассанс вдруг обращается ко мне:

— А как у вас дела с переводами моих песен?

— Все в порядке, месье Брассанс. Я перевела около пятидесяти ваших стихотворений и сейчас кончаю небольшую повесть о вас, которую хочу назвать «Мятежник с гитарой».

Брассанс удивленно поднимает брови, но машина наша тронулась, и я так и запомнила Жоржа Брассанса, улыбающегося скромной, милой улыбкой, его удивленные глаза и трубочку в руке, которой он махал нам на прощанье.

9

— Философски я рассматриваю деньги как нечто не совсем приличное. Это как слава, которая все очищает, — говорил Брассанс в беседе с журналистами, — но это вопрос щекотливый. Когда легко оправдываешь свое существование, то это стеснительно.

Мне достаточно того, что может удовлетворить мои потребности и тех людей, что меня окружают. Когда у меня не было денег, я видел в них гнусность, теперь мне, пожалуй, слишком легко об этом говорить, но я могу сказать честно, что никогда не пел из-за денег, я пою только потому, что это мне доставляет радость.

Так рассуждает Брассанс, и этому нельзя не верить, ибо все знают, что он никогда не вкладывал денег ни в какие предприятия, как это делают многие певцы. Слава и популярность сразу делают артиста богатым.

Мирей Матье, которая вышла из нищей семьи, будучи в ней двенадцатой по счету, смогла своим выходом на сцену обеспечить всю свою семью тем, что дала отцу денег на покупку какой-то фабрики. Знаменитая Шейла скупила все прачечные заведения Парижа. Брижит Бардо — владелица всех парижских «забегаловок». Кто-то из крупных певцов обзавелся конюшней скаковых лошадей, кто-то — свинофермой, кто-то — рестораном-кабаре, как Паташу.

Эта жажда немедленно пустить в дело большие доходы, получаемые от выступлений на эстраде или в кино, настолько обычна в капиталистических странах, что такие, как Брассанс, являются единицами.

Брассанс, в отличие от остальных певцов, всю жизнь гастролирующих по всем странам, избегает поездок, и по сравнению с другими «ведеттами» он много не зарабатывает.

Жажда наживы заразительна. Кроме того, каждого певца страшит уход со сцены: сразу кончается его жизнь творческая и материальная. Поэтому на старость надо сколотить состояние. И популярность старого артиста в большой мере зависит от его материального благополучия. Если он больше не выступает, то газеты будут кричать о том, сколько миллионов у него в банке, а иначе он не интересен для его бывших поклонников — звезда закатилась.

Брассанс — исключение, поэтому он так замкнут и одинок, в общепринятом понятии. Поэтому он выступает почти всегда один и не любит работать в коллективе. Коллективы в капиталистических странах сближает не столько чувство товарищества и чувство локтя, сколько общая жажда наживы. Брассанс откровенно признается в своем отношении к коллективу в строчках таких стихов:

Боже, сколько процессий, и шествий, и групп, Сколько разных собраний, движений и мод. Сколько всяких кружков, всяких банд, всяких трупп, Лишь Превер подвести мог бы этому счет. Но зачем распыляться на множество мне? Если сверх четырех, — значит, шайка и сброд. Я из тех, кто один, от фанфар в стороне, Недовольный куплет под сурдинку поет…

Разумеется, эти строчки Брассанса относятся только к миру литературы и искусства. Но отчужденность Брассанса от людей мира искусства и от общих принципов этого мира и является притягивающей к нему силой для той среды, которая его боготворит, то есть для народа.

— Почему вы больше ни разу не снимались в кино? — спрашивали Брассанса после того, как он единственный раз в жизни сыграл роль в фильме «Сиреневые ворота».

— Я не люблю работать в коллективе, хотя считаю, что это очень приятно. Но когда мне приходится, то я часто не соглашаюсь, начинаю придираться. И тогда к чему все это?.. Я пробую любить людей, и если я не выношу их, то это моя ошибка. Да, это моя ошибка… И лучше пусть мне наступают на ноги, чем наступать самому.