Волшебство и трудолюбие
Шрифт:
Зеленоватый лев беспокойно смотрел куда-то вдаль, словно пренебрегая шумливым движеньем, что день-деньской крутились под ним. Прощай, Бельфорский лев! Когда-то мы теперь свидимся… Я встала напротив полицейского, и он помог мне своим жезлом перебраться словно с островка на материк.
На углу площади я зашла в то самое кафе, где когда-то мы сидели с друзьями-студентами за железными столиками. За «цинком» стоял плотный приветливый хозяин в белом парусиновом пиджаке. На круглом высоком сиденье перед ним рабочий пил пиво. Я села рядом и заказала кофе «экспре». Рабочий
— Жарко, мадам! Сегодня двадцать два…
— Скажите, — вдруг спросила я, — а вы знаете, кто построил этот памятник Бельфорскому льву?
— Кто построил памятник? — удивился рабочий. — А вы откуда приехали?
— Я из Москвы.
Рабочий оживился:
— Из Москвы? Это славно! А почему вы задаете такие странные вопросы? Разве парижане знают, кто в Париже строил памятник? — шутил он. — Это вы должны знать, а не мы. Мы должны знать, кто построил Кремль… — Он расхохотался, довольный своей остротой.
— А кто же построил Кремль в таком случае? — подбивала я его.
Он не ожидал такого вопроса и в замешательстве стал крутить в пальцах сигарету.
— Те, те, те!.. Сейчас… Ну-ка подскажите мне, — пытался он вспомнить, вопросительно глядя на меня.
— Юрий… — начала я.
— Ага!.. Гагарин! — бухнул он с торжеством. — Вот видите!
Мы все трое рассмеялись. Я не стала разубеждать его, расплатилась и вышла.
Музы Майоля
Февральский день, синий, прозрачный, отражается в Сене. Он катится под мост Карузель возле Лувра, и его корпуса глядятся в ее зимнюю зыбь. Гляжу на Сену из окна дома на набережной Вольтера. Можно целый день простоять у окна — до того притягателен этот вид на мост и на Лувр. Восьмивековая резиденция французских королей снисходительно не замечает тысячи машин новейших марок, мчащихся под величественные арки дивных пропорций…
И вдруг по Сене под зимним солнцем скользит барка, темная, широкая, с будочкой. На веревках, протянутых над палубой, тряпки в белый горох и зеленые полоски, приветственно машущие на ветру гордым стенам Лувра, старым отелям набережной левой стороны.
Отель. Отелями в старину во Франции назывались любые барские особняки и квартирные дома высокого архитектурного стиля. Во всем мире на набережных, в центрах городов возводились самые красивые здания.
Дом, в котором в этот приезд довелось мне жить у друзей моего отца, стоит на набережной Вольтера, и он тоже когда-то назывался отелем. Если порыться в парижских архивах, можно найти сведения о том, что в отеле № 3 по набережной Вольтера в XVIII веке проживала некая мадам де Пенакот де Куэруаль, фаворитка английского короля Карла Второго, которой он даровал множество титулов: баронесса Петерсфилд, графиня Фрзамская, герцогиня Портсмутская, а по сути дела она была одной из тринадцати фавориток этого бежавшего от революции короля, и с ней соперничала известная актриса из Театра французской комедии по имени Нелль, которая во всеуслышание заявляла:
«Поскольку она держится как благородная дама, зачем
Весь этот квартал возле Сены — сплошь антикварные магазины и салоны картин, выставки декоративных тканей и старинной мебели бешеной стоимости. И тут же в крохотной витринке лавчонки древностей грудами лежат мониста, медные броши и кольца с бирюзой и кораллами, браслеты и ожерелья, похожие на украшения дикарей. Трудно поверить, что хозяин хоть раз в день что-нибудь продаст из этой пыльной кучи. Однако он торгует. А войдешь в дверь, тренькающую колокольчиком, — попадешь в такой ералаш предметов, что негде встать. Тут и старые куклы, и седла, и мехи для раздувания очагов, все без системы, и в этом прелесть. А рядом пустынный дорогой салон с роскошной мебелью, и холеный хозяин с перстнем на мизинце, и сам он похож на манекен в элегантном мужском костюме.
Но я часто перехожу мост Карузель, чтобы попасть на правую сторону. Вот она, площадь Карузель. Пышная арка, увенчанная победной колесницей, отделяет музей Лувра от Тюильрийского сада. С двух сторон арка оберегается громадными каменными крылатыми особами женского пола, сидящими на тронах в шлемах и туниках. Глядя на них, хочется поежиться от холода и неприязни. Но стоит пройти под арку Карузель — и неожиданно попадаешь в мир поразительного живого искусства. На площадке перед последними корпусами Лувра стоят восемнадцать скульптур Майоля.
Они расположились прямо на газонах, и сейчас, в феврале, ярко-зеленых. Этот музей под открытым небом — как бы продолжение Луврского. Все изваяния — обнаженные женские фигуры, стоящие, идущие, лежащие. Все они молчаливо объединены творческим духом Майоля, этого француза, южанина, видевшего в женщине землю с ее плодородием, ее чистотой помыслов, с ее бесконечной жизненной потенцией. Искренность Майоля волнует, как источник молодости, и статуи его передают ту очарованность и грацию, которые ставят их вне исторических времен.
С того момента, как я забрела за арку Карузель и увидела их, я уже не могла с ними расстаться. Каждый раз, возвращаясь домой, я проходила этой дорогой между статуями, при солнце, при луне, в снег, и в дождь, и в сильный ветер, когда прижимаешь под горлом воротник и смотришь на «Трех нимф» Майоля сквозь слезы от жгучего ветра, и кажется, что они чуть шевелятся. Каждый из тридцати дней, проведенных мной в Париже, связан с ними и с творчеством этого гениального бородача каталанца с берегов Средиземного моря.