Бабушка пришла в комнаты внучки, сама, своим зорким, привычным глазом оглядела наряд ее, поправила своей маленькой пухлой рукой выбившийся локон и шепнула ей:
– Allons, mа petite, je veux te presenter quelqu’un [4] .
Великая княжна побледнела, она, наверное,
не знала, но уже догадывалась. Она пошла за бабушкой, робко прижимаясь к ней, испуганно и недоумевающе заглядывая в светлые, блестящие глаза ее, в которых ей хотелось прочесть ответ на свой вопрос, не смевший сорваться с языка.
4
Пойдём, моя маленькая, я хочу тебе кое-кого представить (фр.).
Но глаза бабушки ласково сияли – и только.
Она не видела, куда ведут ее, не видела никого и очнулась тогда лишь, когда голос бабушки произнес имя графа Гага.
Она взглянула – перед ней высокий, стройный юноша, красавец-юноша, польщенный, но все же несколько похожий портрет которого и теперь спрятан от всех взоров за корсажем ее платья, у шибко, вдруг шибко так забившегося сердечка. Она чуть не вскрикнула от какой-то сладкой боли.
Красавец-юноша в изысканных, напыщенных выражениях ее приветствовал, она грациозно ему поклонилась, протянула руку, проговорила обычную фразу. Ее рука несколько мгновений трепетала в руке его, и это первое пожатие решило ее судьбу: она полюбила графа Гага той фантастической, волшебной, первой любовью, в которой мало земного, но в которой отражаются лучи небесного блаженства…
XVII. Ясные дни
Граф Гага чувствовал себя довольным и счастливым; он никогда так весело не проводил время, как в Петербурге. У себя в Стокгольме он сам должен был придумывать себе развлечения и забавы, и они, в конце концов, отличались однообразием
и ему уже приелись. Все одно и то же: те же лица, та же обстановка, один день, как другой! Он часто скучал; лесть и поклонение придворных принимались как должное, с детства привычное. Здесь же совсем иное. Здесь он не должен был придумывать, как веселее провести день, просыпался утром и знал, что каждый новый час будет приносить ему что-нибудь нежданное, любопытное и веселое. Здесь что ни час, новые лица и та же лесть, то же всеобщее поклонение; но ведь это совсем не то, что поклонение его придворных. В Стокгольме никто не мог относиться к нему иначе: если бы и хотели – так не смели; здесь же он не властелин, здесь он гость. Чужой, блестящий, могущественный двор, великая, прославленная императрица, толпа важных сановников… Сама императрица, и все члены ее семейства, и все эти сановники преклоняются перед ним, восхищаются им, объявляют его самым безукоризненным, самым умным и прелестным существом в мире. Значит, таков он и есть на самом деле! Не будь он таков, не стали бы так и принимать его. Ведь вот же дядя-регент не раз убеждал его быть осмотрительным, обдумывать каждое слово, каждый свой шаг именно для того, чтобы произвести хорошее впечатление и, конечно, боясь, что впечатление может быть и не особенно хорошим. Но ему вовсе не пришлось делать над собой усилий, обдумывать свои поступки – он просто с первой минуты своего появления в Петербурге встретил ото всех самый лучший прием. Его сразу захвалили, залюбовались им, и поэтому он оказался в хорошем настроении духа. Он был весел, доволен, снисходителен, любезен со всеми, и его мнение о себе с каждым днем возрастало больше и больше. Когда он ехал сюда, в нем все время нет-нет да и мелькнет почти бессознательная мысль: «А что, если я от кого-нибудь получу обиду? Что если кто-нибудь косо на меня взглянет?»