Воля и власть
Шрифт:
– Ну, – вопросил, – плесковичи прибыли?
– И с новогородцами вместях! – подсказал Юрий.
– Софьюшка што? – хитровато сощурясь, вопросил Владимир Андреич. – Здорова ли?
Василий нахмурился: «Все еще недужна!» – отмолвил. Вопрос был не о здоровье великой княгини, то понимали все, но вопросить мог один Серпуховский володетель на правах старшего в роде.
– С Витовтом у нас ряд! – возразил Василий, порешив говорить прямо о том, о чем другие лишь подумали, блюдя его великокняжеское достоинство. – Но я и по ряду не уступал тестю псковских земель! Ни земель Великого
Высказал, и разом опростело. Младшие расхмылили во весь рот, а Юрий улыбнулся медленно, оттаивая, и, благодарно глянув на брата, согласно склонил голову.
– Кто поедет к плесковичам? – вопросил Владимир Андреич и, прищурясь, глянул на Василия, досказавши: – Могу и я!
– Ты, дядя, надобен здесь, – отмолвил Василий. – Надобно полки собирать, к тому еще уведать, как Иван Михалыч думат? Нам еще вдобавок и с Тверью ратитьце вовсе ни к чему!
Продумали. Согласно склонили головы.
– А во Псков поедет Петр! – досказал Василий. – С ратною силой и боярами. (И внятно стало, что он это продумал уже наперед.) Иван Кошкин просунул голову в дверь, хотел вопросить, но Василий опередил его:
– Веди плесковичей! И бояр созови!
Иван кивнул понятливо, исчез.
Рассказ псковского посадника Панкрата был страшен. Витовт взял Коложе о Великом Заговеньи и, ограбив окрестные селения, набрал одиннадцать тысяч полону. Гнали всех подряд: женщин, детей, стариков. Зима в этом году стояла на диво студеная, еще и теперь, в марте, держались морозы, и лишь к полудню, под прямыми лучами весеннего солнца начинало капать с крыш.
– Когды стал под Вороначом, дак и полон погнал туда с собою! – сказывал Панкрат. – Одежонка худа, что получше, литвины отобрали, спали у костров кучами, с каждого ночлега мертвяки оставались в снегу. А под Вороначом… – Панкрат замолк, проглотил ком, ставший в горле, потом, невидяще уставясь в пространство перед собой, хрипло произнес: – Сам зрел! Матери, значит, детей с собою несли… Помороженных… Мертвяков, одним словом. И тут уж стали отбирать у их, цьто ли, дак бают, падет, как ледышка стукнет. Матери в рев, а детей мертвых две лодьи полных наклали трупьем!
– Две лодьи! – эхом повторил второй плескович. – Его развернешь, дак однова и портно-то не отодрать, примерзло! Синенькие, ручки-то крохотные подпорчены у иных, и глаза отокрыты, а уже не видят, и белые, с мороза-то.
– Две лодьи! – опять повторил Панкрат и примолвил, сжимая длани: – Детей!
– Дак мужики своею охотой уж! Встали на рать: плесковичи, граждане Изборска, Острова, Воронача, Велья, – словом, вси. Кто в бронях, кто и так, с одним топором да рогатиною, с посадником Юрьем Филипповичем пошли в догоню.
– Ржеву повоевали!
– А в Великих Луках взяли коложский стяг, и полон привели.
– Матери погибших младеней пленных литвинов били потом, руками рвали, не удержать было!
Новгородский боярин, доныне молчавший, тут разомкнул уста, вымолвил сурово:
– Нелюди! Витовт Кейстутьевич гневал, мол, поганым его лаяли-де. А как еще звать, коли такое творят? Мы, мол, в Бога веруем! Видать, такой у их и Бог, у латинов!
–
Бояре молчали, потрясенные.
– Брата Петра вам даю! И ратную силу, – твердо отмолвил Василий.
Когда уже остались одни, Юрий, прихмурясь, оборотил мело к старшему брату: «С Витовтом ратитьце придет!» – сказал.
– Ко мне, – помедливши, отмолвил Василий, – Александр Нелюб просится. Ивана Ольгемонтова сын. С ратью. С литвою и ляхами. Даю ему Переяслав в кормленье! – и, упреждая брата, домолвил: – В Орду послано, к Шадибеку. Кажись, он Тохтамыша опять одолел, дак и нам поможет!
– А тверичи?
– С ними беда. Иван Михалыч с Васильем Михалычем уже который раз в ссоре. Нынче, кажись, замирились наконец.
Юрий подумал, кивнул, слегка, благодарно, сжал Василию предплечье. Таким вот, не у Софьина подола, брат начинал нравиться ему.
– Жаль, что всю литовскую силу не можно переманить на свою сторону! Да и крестить бы Литву!
Крестить – значило обратить в православие, ибо восточная церковь, вселенская, продолжала считать отделившуюся от нее римскую еретической, а католики, в свою очередь, ненавидели «схизматиков» (православных) и мечтали о мировом господстве Папы Римского.
Подымаясь к себе, Василий все думал о том, как и что скажет Софья, когда он разорвет мирную грамоту с Витовтом. Но что бы она ни сказала и ни сделала, остановиться он уже не мог. Тесть сам переступил ту незримую грань, после которой надо было браться за оружие. Софья ждала его в покое стоя.
– Плесковичи были! – выговорил Василий, собираясь к тяжкому разговору с женой.
– Я слышала все, – упреждая его, возразила Софья. (Верно, стояла на переходах у того оконца, забранного решеткою! – мельком догадал он.) .
– У моего отца… – Софья говорила, отделяя слова паузами друг от друга и слова падали, как тяжелые камни. – У моего отца. Его детей. Мальчиков. Моих братьев. Убили немцы.
– Но не русские! – сорвался Василий на крик. – Мы никогда не убивали детей!
Слепо пошел вперед, и Софья, шатнувшись, отступила. Белея лицом, закусив губы, вымолвила все же: «Ежели не считать смолян!»
Василий опустошенно прошел в горницу, не ощущая ни победы, ни удовлетворения. В голове и душе было пусто. Но за ним была страна, Русь, которую он должен был, обязан защитить. Его волость, его улус, в конце концов! Его, а не Витовта!
Этой весной, когда наконец весна прорвалась сквозь ледяной панцирь зимы, закружились сумасшедшие вихри. Ледяной ветер обжигал лицо, бесился, но в упругих струях нет-нет да и ощущалось веяние близкого перелома. Потом начались грозы. Рвало крыши с домов. В Нижнем вихрем подняло человека на лошади вместе с колесницею и понесло по воздуху. Колесница нашлась после на другой стороне Волги, на дереве. Мертвая лошадь валялась рядом, а человека так и не нашли.
В распуту никакое движение ратей было немыслимо. Потом пахали, потом косили, жали зимовую рожь, двоили пары. Размещали прибылое литовское войско Александра Нелюба.