Воля к жизни
Шрифт:
— Надо прямо сказать, — продолжает Федоров, — слабость санчасти — это наша вина, наш просчет. Когда мы в Чернигове до прихода немцев готовили кадры, закладывали базы, мы предусмотрели и медицинских сестер, и перевязочные материалы, и хирургический инструментарий, а о врачах-специалистах не подумали. Считали, что раненых будем оставлять в селах, отправлять на самолетах. Но ведь далеко не всегда может прилететь самолет. Для него нужно готовить специальную посадочную площадку. А оставлять раненых по селам… Представьте себе — вы воевали с человеком два года, на ваших глазах он вырос как коммунист и патриот, стал мастером своего дела, взорвал десяток поездов, уничтожил сотни гитлеровцев, и что же — оставить его беспомощного в селе или землянке, куда
Конечно, пока есть хоть какая-нибудь возможность, мы будем нести его за собой.
Федоров нахмурил густые брови, и голос его зазвучал сурово:
— Хотя бы двадцать человек потребовалось, чтобы нести одного раненого, хотя бы люди были предельно утомлены— все равно у нас святой закон: раненых не бросать… И тут особенно важно — быстрее поставить бойца на ноги, возвратить его в строй. У нас медицина связана с политикой больше, чем где бы то ни было. В тылу вы лечили раненого за тысячу километров от его однополчан, от его части. Здесь вы будете лечить на виду у всех. О каждой вашей удаче будут говорить: «Ну вот, видите, теперь у нас появился хирург — теперь и воевать не страшно!» А каждая ваша неудача будет резко понижать моральное состояние бойцов. Здесь мы все в куче, одной семьей. Присмотритесь к людям, к обстановке, потом поговорим подробнее.
Он крепко жмет мне руку, пристально глядя в глаза.
Люди санчасти
— Наконец-то. А мы вас ждем, ждем. Больше недели, как получили радиограмму из Москвы о вашем вылете. Вы не обедали? Одну минутку, сейчас устроим. Пойдемте…
Михаила Васильевича Кривцова — коротко остриженного моложавого врача — можно принять за студента- первокурсника. Он окончил медицинский институт накануне войны, работал хирургом в медсанбате в действующей армии, а с месяц назад прибыл в соединение Федорова. Михаил Васильевич держится уверенно, как старый опытный партизан, но, видно, ничто здесь не потеряло для него острой прелести новизны, и он рад от души, что может поделиться со мной своими впечатлениями.
— Ваш самолет приземлился? Вам повезло! А мне пришлось прыгать с парашютом. Чертовское ощущение! Летишь неизвестно куда. Неизвестно в чьи руки. Целые сутки потом ходил как оглушенный. Когда вылетел сюда, мне почему-то казалось, что здесь везде и всегда стреляют. А здесь тихо, правда? И работы пока нет. Ни одного раненого…
— Как? Ни одного раненого?
— Пока ни одного. Всех, какие у нас были, мы из Борового самолетами отправили в Москву. За месяц я сделал только одну операцию. Жаль, что нет Свентицкого. Он тоже ждет вас с большим нетерпением. Ушел в отряд, возможно, там и заночует. Опытный врач, но не хирург, а терапевт. Сложные операции делать не решается. Вот наша операционная. Тут принимаем и амбулаторных больных…
Низкая, темная палатка из тяжелого брезента. Четыре столба посередине. Трава растет внутри палатки. Деревянный чурбан вместо скамьи.
— На столбы устанавливаем носилки с ранеными. На носилках и оперируем, — говорит Кривцов. — Знакомьтесь, это Зелик Абрамович Иоселевич — начальник нашей аптеки. Георгий Иванович Горобец — заведующий хозяйством санчасти…
Зелик Абрамович — желчный, худой, подвижной человек лет шестидесяти с землистым цветом лица. Георгий Иванович — добродушно улыбающийся, спокойный, с размеренными, неторопливыми движениями. В тяжелых яловых сапогах, в белом халате. Похож на бригадира молочной фермы или на председателя маленького, но преуспевающего колхоза.
— Извините, руки не подаю, колбасу сейчас делал…
— Георгий Иванович, это наш новый хирург. Как бы устроить ему пообедать?..
— Мне уже сказали. Сейчас узнаю, готов ли обед.
— У Георгия Ивановича всегда все есть, — говорит Кривцов. «Георгий Иванович, не найдется ли у вас обед?» — «Сейчас». — «А нет ли у вас шурупчиков?» — «Сейчас. Вам какого размера?» — «Георгий Иванович, а коровы дойной у вас не найдется?» — «Можно и корову. Сейчас». У нею воз шириной
— А ну вас! — с досадой отмахивается Иоселевич. — Как вам не стыдно шутить такими вещами! Если бы я давал вам, Михаил Васильевич, всегда то, что вы просите, вы знаете, что было бы?
— Да, знаю. Было бы землетрясение, всемирный потоп!.. Ну вот, видите, я говорил. Горобец наш машет — есть обед.
Пока я ем из эмалированной миски пшенный суп, Георгий Иванович приносит сочную теплую колбасу.
— Попробуйте, нашего производства.
— Не думайте, что он всегда был колбасником или завхозом лечебных учреждений, — говорит Кривцов, когда Георгий Иванович ушел. — Он моряк, судовой механик, много плавал за границей. Перед войной в Чернигове был директором судоремонтного завода. Областной комитет партии послал его в партизанский отряд. Вообще здесь в соединении основные кадры — это коммунисты, выделенные Черниговским обкомом партии. Политрук санчасти Шевченко тоже из этой группы. Есть десантники, присланные Москвой, как мы с вами. И есть пришедшие из окружения, бежавшие от немцев…
Подойдите, подойдите сюда, Аня. Это наш новый хирург. Познакомьтесь. Это Аня — наша медицинская сестра… Будьте добры, Аня, принесите нам по кружке чая…
О чем я говорил? Ах да, у нас разный, очень разный народ. Свентицкий учился в Варшаве, работал в панской Польше. У немцев был в Ковеле «гебитс-врачом» [2] — ехал в командировку, захвачен одним из наших отрядов. У нас называют его «трофейный» врач, но он — ничего, работает добросовестно, ненавидит немцев. Они замучили в лагерях его брата. Или Зелик Абрамович. Конечно, он со странностями, но очень ценный человек. Заведовал аптекой в Злынке и медлил эвакуироваться, не хотел бросать больную жену. Немцы стали подходить к Злынке, Зелик Абрамович перевез в лес и закопал аптеку, а сам бежал, бродил около года в лесах. Встретил партизан, передал им закопанные медикаменты. Жену его немцы убили.
2
Гебитс врач — окружной врач
— Или Аня, — продолжал рассказывать Кривцов, — эта девушка жила в глухой деревушке, в Брянской области. Комсомолка, кончила среднюю школу. В своем селе активно помогала партизанам. Люди разные, и каждый чем-то замечателен. А главное — здесь всегда какое-то приподнятое настроение. Я спросил однажды Горобца: «Вам не обидно, Георгий Иванович, чинить телеги, резать скот и делать колбасу после того, как вы плавали по морям, были директором завода?» Он мне ответил так: «А вы думаете, теперь на этой работе я ничего хорошего не вижу? Я здесь многому учусь и как коммунист, и как хозяйственник».
Но где Шевченко? Вы не устали? Пойдемте поищем его. Да вот он сидит, политзанятия с сестрами и ездовыми проводит. Но не будем им мешать. Где ваш мешок? Забирайте его, отнесем в мою палатку.
Палатка у Кривцова длинная и не натянута, а свободно навешана, концы ее лежат на земле. Внутри палатки углубление в земле, вроде канавки, заваленное ветками.
— Пожалуйста, располагайтесь как вам удобнее, — говорит Кривцов.
В это время вошел Шевченко.
— Здравствуйте, доктор, здравствуйте!.. — говорит он так радостно и сердечно, словно ждал меня много лет. Обеими руками он трясет мою руку, рассматривает меня и как бы не находит больше слов, чтобы выразить переполняющие его чувства. Он небольшого роста, вид болезненный.