Воля вольная
Шрифт:
— Здорово, Трофимыч, к столу как раз! — радостно заорал Поваренок, сунул ему руку и пододвинул табуретку. — Тяпнешь, с нами?
— Не-е, пейте. — Трофимыч сел и положил на стол большую крюковастую руку.
Глядел, как мужики пьют и морщатся.
— Вы уж все, что ли? Сложились? — обратился Трофимыч к дядь Саше, когда тот поставил кружку на стол.
— Ну…
— Меня-то еще не возьмешь? — Дед почему-то говорил хмуро.
— Куда тебе? — Дядь Саша перемешал остатки салата и зачерпнул ложкой.
— На мой участок. Ты меня возил, когда… — Дед замолчал
Дядь Саша прожевал, облизал губы, усы отер, прикидывая, как изменится маршрут. Все примолкли. Поваренок тоже соображал что-то, с удивлением глядя на старика, Жебровский напрягся, боясь, что опять может отложиться.
— У меня немного. Я да кобель, да четыре мешка барахла… До Генки меня только, а там он на «Буране», я с ним вчера по рации говорил.
— Что там, снег есть? — спросил Жебровский.
— Не особо. По верхам только… — ответил дед, едва взглянув на Жебровского.
— У меня, значит, есть, — обрадовался Илья.
— Ну, Генка говорит, на якутской стороне снега полно, а у нас с ним, на Юхте нет. Дак что? — опять обратился он к дядь Саше.
— Не знаю, Трофимыч, как вон, Москвич скажет… да и ехать-то как? В кабине нет места больше.
— Это ладно, до Медвежки если, там двести верст всего? Я и на шмотках могу, сверху. — Колька наливал водку, щуря глаз и делая вид, что налить ровно его интересует никак не меньше. — Тулуп есть… Ну, давайте!
Закусили. Дядь Саша потянулся к Поваренковской «Приме».
— Моих попробуй, — предложил Жебровский.
— У тебя тоже без фильтра? — дядь Саша взял пачку в руки, понюхал, вытянул сигарету.
— С Кубы выписываю. Настоящий табак. Бери! — предложил и Кольке.
Закурили втроем.
— Ты давно уж не был у себя, Трофимыч! Тяжело будет! — Колька наливал себе пива в кружку. — Капканья заржавели, небось, взял бы кого в напарники.
Трофимыч не отвечал Поваренку. В нем не было той радостной, нетерпеливой лихорадки, что трепетала в Жебровском. В нем, казалось, вообще мало осталось эмоций, только хмурая решимость ехать. И мужики это чувствовали. Может, и не понимали — Трофимыч с виду все-таки слабоват был для охоты, — но и отговаривать не смели. Глядел дед колюче.
Помолчали.
— У тебя вещи дома? — спросил дядь Саша.
— Ну. Заедете, что ли?
— Заедем, чего же…
Лицо Трофимыча, худое, в глубоких морщинах, давно не бритое и обросшее белой щетиной, не изменилось, но вздохнул он облегченно, посмотрел на Жебровского:
— А ты на Сашкином месте? — спросил, будто маленько извинялся, что набился в попутчики.
— Да…
— Хороший участок, маловат только, а так Сашка-то рукастый, царствие небесное. Я бывал. Сходились иногда: Генка Милютин, Сашка, да я. — Дед вдруг ощерился малозубым ртом и заблестел глазом: — Раз дня три пьянствовали! Хороший год был. Мы пьем сидим, а у нас соболя ловятся — во как бывало! У Сашки бражки было две фляги, так всю уели, мать ее…
Дед замолчал. Потом стал подниматься.
— Ну ладно, пойду… кобеля проверю, чтоб не ушел куда, давайте… — Трофимыч подал всем руку, — а то я своих разогнал, не пускают,
Трофимыч натянул шапку на уши и, застегивая ватник, вышел.
— За семьдесят уже, а тянет в тайгу… — Дядь Саша задумчиво глядел на дверь, закрывшуюся за Стариком. — Всю жизнь в лесу, а все равно…
— Привычка, видать… семьдесят два ему. — Колька сунул в рот очередную сигарету.
— Я ни разу не охотился… так чтоб вот. И не хотелось. Никакого простора. На море могу хоть месяц смотреть, а в лесу мне скучно. А Трофимыча в лес тянет. Я раньше думал, что человек к старости тупее как-то становится, — ни хрена. Так иной раз завернет, — дядь Саша развел руками, — ой-ёй-ёй! Аж башка кружится. В молодости не было такого.
— А с Полинкой у тебя тоже башка кружится?
Дядь Саша глянул на Поваренка, тот, похоже, не шутил.
— Такая херня бывает, Коля, думаешь, сейчас сердце захлебнется от кровяной волны и встанет. Особенно когда ее нет рядом. Дети же у меня, внуки… тоже вроде, но не так. — Дядь Саша замолк. — Меня до нее никто не любил. Нина-покойница? Жили нормально… Не ругались, а только не было такого, привыкли просто… Иногда проснусь ночью, гляжу на Полю и думаю, что это такое — я же в два раза старше. Думаю, может, просто мужиков молодых нет путних, да ведь есть же. За ней сколько народу ухлестывало. Вертолетчик этот из Николаевска. А? Как она со мной, почему?
— Да-а… — Колька забылся и достал сигарету из пачки, хотя его кубинская дымила в пепельнице. — Вот и Трофимыч, видно, так. Может, она ему тоже никогда не изменяла?
— Кто? — нахмурился дядь Саша.
— Тайга! Вот он от своей старухи и бежит к ней.
Мужики сидели молча, думая о своем. Печка трещала сырыми листвяными поленьями, да Колька отстукивал по спичечному коробку.
— А у тебя… — поднял Поваренок взгляд на Илью, — что же жена твоя… отпускает тебя?
Жебровский внимательно их слушал и думал о чем-то, ответил не сразу:
— У меня жена почти ничего из того, что я люблю, не любит… Вот такую вот простую жизнь, имею в виду… — он покачал головой, — ей это кажется примитивным.
— Взял бы разок в лес с собой… не на сезон, а вот так… — Поваренок задумался, как можно взять с собой бабу в лес. — Ну, там… за грибами сходить, ухи наварить… на выходные, короче!
— И чего? — не понял дядь Саша.
— Чего… — Колька и сам не понял, чего хотел: чтобы та московская баба полюбила тайгу или наоборот… — А ты сам-то чего хочешь, чтобы она с тобой, что ли, ездила?
— Да нет, конечно… — Жебровский улыбнулся, — но… я же тоже с ней почти всю жизнь прожил. Меня в прошлом году не было почти четыре месяца, она вроде и соскучилась, а на другой день уже все. Как будто и не охотился. Не расспросила ничего… даже фотографии не посмотрела.
— Моя тоже никогда не спрашивает. Да и что ей рассказывать? Как вот мост, что ли, меняли? Или как невод таскали? Никогда это бабе не будет интересно, даже не думай. Уехал, все — привет, вернулся — слава Богу.
Дядь Саша, молча их слушавший, достал папиросу и подсел к печке: