Воображаемый репортаж об одном американском поп-фестивале
Шрифт:
— Почему вы думаете, что Мик Джеггер?
— Знаю его.
— Откуда?
— А он в антракте, после «Сантаны», расхаживал среди публики и раздавал автографы. И я для сына попросил.
— Одним словом, вы оставили свое место, раздобытое с таким трудом, чтобы автограф получить для десятилетнего сына?
— Да, довольно глупо с моей стороны: вернулся, а его уже и след простыл.
— И полиция, насколько нам известно, только через две недели доставила его домой. Но это сейчас к делу не относится. Мы остановились на том, что «ангелы ада»
— Кто сбрасывал, я не знаю. Может, они, а может, кто еще. Могла и сама упасть. Не знаю, как там все получилось, почему прервали только что начатый номер. Мик Джеггер подошел к микрофону и с воздетыми руками стал просить всех успокоиться. «Успокойтесь, братья, — кричит, — успокойтесь, братья и сестры мои!»
— Не много он этим достиг. Продолжайте!
— Но его оттолкнули…
— Кто? «Ангелы ада»?
— Не знаю. В этом проклятом красном свете я бы и мать родную не узнал.
— Но Мика Джеггера ведь узнали же.
— Как же не узнать, если мужик, а волосищи, как у бабки моей покойной…
— Продолжайте!
— Микрофон замолчал, надолго. Неизвестно, что там у них делалось. Потом вышел Кейт Ричардс….
— И Кейта вы знаете?
— По фотографии. Его фото тоже у сына есть.
— Словом, и при красном свете узнали? Ясно. Итак, к микрофону подошел Кейт Ричардс.
— Но все уже так орали, ничего почти нельзя было разобрать. «Мы больше не играем, если сейчас же не прекратите», — вот что он сказал.
— И только?
— А Мик Джеггер, тот просто ревет, и все, — усилитель над нами икает, запинается, ну, как пьяный, которого вот-вот вывернет. «Уйдем, если не перестанете, — это он сквозь слезы, — уйдем, если не перестанете…» — заладил. Один «ангел» оттолкнул его и во всю глотку обозвал словечком из пяти букв… ну, матерным.
— Узнали бы вы этого человека?
— Нет.
— Ну, понятно, в этом чертовом красном свете! Дальше.
— Человека этого отпихнули, а Джеггер с ребятами, думая остановить драку, запели: «Скажи, что ты не веришь», а потом «Зачем мы согласились».
— Так, значит, все-таки помните, что исполнялось. А говорили, что не интересуетесь музыкой.
— Мне соседи сказали, как называется. Музыкой, конечно, не интересуюсь, я только из-за сына приехал, еще раз могу подтвердить. Но когда начали «Under my Thumb»,[16] опять все передрались.
— Передрались где, на эстраде?
— И на эстраде тоже. Опять кого-то скинули оттуда, Мик опять навзрыд в микрофон: «Уйдем, если не перестанете», — но никто его не испугался.
— Кто — «никто»?
— Ну, из дравшихся. Дрались как черти, а Мик пел дальше. Хотя не очень-то получалось, его там окружили, похоже было, что самого вот-вот пришибут.
— Кто — окружили?
— Кто были на подмостках.
— Из публики?
— И из публики тоже.
— Или его люди?
— Как это понимать: его люди?
— «Ангелы ада».
— И они тоже. Один кинулся на него с железным прутом, выдернутым из ограды, и если
— Вы сумеете его опознать?
— Нет. Там такая кутерьма была, в этом проклятущем красном свете, и возле меня тоже вскочили все, завыли, заорали… сущий ад. Нет, опознать не сумею. Там другой еще был рядом с ним, очкастый такой здоровяк, от музыки, по-моему, шизанулся; как сдернет с себя рубашку и с кулаками на Мика Джеггера…
— Это когда было?
— Когда он запел «Зачем мы согласились».
— И его, надо полагать, не опознаете?
— Не сумею, нет. И Марти Балинта тогда же стукнули. Он у «Джефферсона»[17] первая гитара.
— Вот и Марти вы знаете. Тоже по фотографии, из коллекции сына?
— Нет, и лично, мы с ним две недели койка в койку в больнице провалялись. Он помочь хотел там одному, которого с ног сшибли, и тут его самого чем-то тяжелым как ахнут сзади по кумполу, кровь, говорит, из меня, как из свиньи, ору, говорит, как резаный, но никто и не подумал поднять. Он побоялся, что затопчут насмерть, подкатился к краю эстрады и — вниз.
— Давайте вернемся к убийству Хантера. Оно тоже было у вас на глазах?
— Ну, отчасти.
— Да или нет?
— Да. То есть я видел, что кто-то замахнулся ножом…
— Кто-то из «ангелов ада»?
— Может, и из них.
— Минутку! Напоминаю вам, что концерт снимало двенадцать кинооператоров. Когда Хантера ударили ножом, трое как раз находились на эстраде, и один, главный, сделал сорок кадров с расстояния в десять метров. Кадры эти имеются в деле. Продолжайте!
— Я же говорю: может, и из «ангелов ада». Помню только, на шее у него был длинный красновато-оранжевый шарф, когда он занес нож и с размаху всадил в того, в зеленом, который лежал.
— В Мередита Хантера?
— Не знаю я. Он позади Мика Джеггера упал, метрах примерно в семи, и лежал на спине, лица мне не видно было. А тот, с ножом, тоже спиной ко мне повернулся. Он на животе у Хантера сидел, сидя нож всадил. Мик Джеггер пел как раз: «Зачем мне стоять, если вертится шар».
— Что пел?
— «Зачем мне стоять, если вертится шар».
— Пел — во время убийства?
— Наверно, чтобы помешать, предотвратить что-нибудь похуже.
— Сумели бы вы опознать убийцу?
— Нет.
— Ну, ясно. Но, может быть, если кадры просмотрите.
— Я же спину только видел, как я могу опознать?
— А если вызовем на очную ставку?
— Очную ставку задом ко мне?
— Значит, не сумеете. Ну хорошо. И тех не сумеете, которые сбежались и стояли на коленях вокруг Хантера?
— Не знаю; может быть. Некоторые из них махали вот так руками, кровавыми от света, показывая Мику Джеггеру, что случилось.
— А он продолжал петь? Что же он пел?
— «Зачем мне стоять, если вертится шар». Но он заметил знаки и перестал, а когда понял, в чем дело, то сказал в микрофон: «Попросите врача; братья и сестры мои, пропустите врача. Пропустите на сцену врача».