Вопреки всему (сборник)
Шрифт:
Ему везло — по пути к доту оказались и две воронки, и земляная выбоина, в которую он вместился целиком и сумел перевести дух, и несколько бересклетовых кустов, пахнувших то ли дегтем, то ли мазутом, за которыми можно было скрыться.
Сипя, до скрипа сдавливая зубы, Куликов подполз к доту — сумел это сделать. Пулемет, скрытый в углублении, словно бы утопленный в бетонную бойницу, защищенный со всех сторон, выплевывал из раскаленного ствола струю огня, резал пространство, будто ножом, грохотал так, что делалось больно ушам.
Куликов задержал в себе дыхание,
Пулемет поперхнулся, словно бы от неожиданности, умолк на несколько мгновений, затем, пробуя вернуть себе голос и вновь начать лай, закашлял подавленно. Тут пулеметчики поняли, что к прежнему положению вещей им не вернуться.
Из бойницы, вместе с осколками коротким жестким хвостом вырвалось пламя, внутри дота раздался задавленный взрыв, Куликов послал следом за лимонкой противотанковую гранату.
Взрыв противотанковой гранаты был сильным, Куликов не ожидал, что он зацепит и его, но взрыв зацепил, каска своими стальными краями чуть не врезалась ему в плечи, тело приподняла тяжелая горячая волна и откинула назад.
Сержант всем телом всадился о пень, густо обметанный мхом-волосцом, и потерял сознание. Он словно бы оказался в неком глухом безвоздушном пространстве, в которое почти не проникали звуки, лишь издали приносился слабый, словно бы рассыпанный по воздуху шелест — ну будто бы из опрокинутого автомобильного кузова на землю сыпалось сухое зерно, звук был сугубо сельский, осенний (как в Башеве, когда в колхозе убирали хлеб, сушили зерно и свозили его на элеватор), внутри родилось что-то слезное, горькое, сожалеющее, пришедшее из детства, и Куликов еще глубже нырнул в свое беспамятство. Вновь услышал сухой шелестящий звук, только на этот раз звук был совсем слабый.
Можно сказать, его совсем не было.
Дот, погашенный Куликовым, батальон одолел буквально по воздуху, перепрыгнул через него, оставив на макушке вражеского укрепления следы своих сапог, временный командир роты, поставленный вместо убитого накануне старшего лейтенанта, поинтересовался: "Где сержант, который заставил умолкнуть дот?", ему ответили: "Убит", и ошалелый ротный понесся дальше.
Заниматься разборками было некогда.
Но Куликов был жив. Очнулся он, когда над землей уже собирался влажный вечерний сумрак, пахло дымом, чем-то кислым — похоже, горелой селитрой. У Куликова защипало ноздри, он зашевелился, со стоном, прорвавшимся наружу, вытянул одну ногу, потом другую.
Склеившиеся веки раздирал пальцами — слиплись, будто угодили в огонь, спаялись — не распаять. В голове гудело, но тем не менее он постарался осилить этот тяжелый внутренний звук и послушать, что творится снаружи — рядом, в лесу.
В лесу было тихо. Не раздадутся ли неподалеку чьи-нибудь голоса, а если раздадутся, то какая речь прозвучит — наша или немецкая? Хотя и рвет уши настырный звук, забивает все кругом, а живую речь он засечет обязательно, различит, разберет и слова, и перепады громкости, и провалы между словами.
Нет,
Он зашевелился, сделал несколько движений руками, словно бы проверял самого себя, затем, глубоко всаживая пальцы в мягкую лесную траву, в покрывало мха-волосца, прополз десятка полтора метров, замер, вслушиваясь в тишину леса, пытаясь сообразить, где он пребывает, и вообще, что происходит на белом свете?
Тихо было. Все застыло, омертвело, оцепенело, словно бы в неком ознобе. Ну будто бы что-то оборвалось и в мире, внезапно подобревшем, не стало войны… Похоронили ее.
Он оторвался от земли, от влажной, словно бы обмоченной дождиком травы, приподнялся на руках, сел. Стряхнул мусор, прилипший к гимнастерке, взялся за голову, эту гудящую колокольным гудом тыкву, наклонил в одну сторону, потом в другую. Как вытряхнуть из этого горшка колючий, наполняющий тело усталостью звук? Наверное, имелись какие-то способы, известные другим, но он их не знал.
Минут через десять он попробовал подняться, со стоном сделал несколько движений — получилось. Какое-то время он стоял на ногах, раскачиваясь, как дерево под ветром, удивляясь тому, что не падает, потом сделал десяток шагов — получилось и это.
Пройдя по лесу метров пятьдесят, он увидел палку, словно бы специально приготовленную для него, для ходьбы: палка была ровно обрубленная, прочная, способная выдержать тяжесть тела. Хоть в этом-то повезло.
Как же получилось так, что его бросили? С другой стороны, на войне бывает всякое, в том числе и такое, во что люди верят с трудом, либо вообще не верят.
Ясно, как Божий день, что его похоронили, как однажды это сделали под Смоленском, и это, похоже, устроило всех — и командира роты, в составе которой находился пулеметный расчет, и товарищей, находившихся рядом, и напарника, присланного ему в помощь вместо Янушкевича. Сам Янушкевич находился в госпитале, куда попал с непростым ранением — осколок всадился ему в голову, располовинил ухо, срезал часть щеки… Янушкевича надо бы навестить в госпитале, только вот где этот госпиталь находится, в каком царстве, в каком государстве?
Этого Куликов не знал и вряд ли когда узнает, для этого нужно находиться в чине старшего офицера — как минимум майора…
Он проскребся по лесу еще метров двести, обходя кусты, выбоины, места, где мог увязнуть, провалиться в топь, споткнуться и завалиться на землю, остановился, косо оперевшись на палку, накренившись всем своим тяжелым, устало гудящим телом. Ему показалось, что в лесу, кроме него, есть кто-то еще, находится совсем рядом.
Да, рядом, только Куликов не видит этих людей, не знает, свои это или чужие? Да потом Польша — то самое государство, где есть некие третьи силы, что плохо относятся и к немцам, и к русским. Куликов удивлялся этому факту, но что было, то было.