Вопрос Финклера

Джейкобсон Говард

— И все равно не вижу тут проблемы. Это ж не кто-нибудь — сама Грета Гарбо!

— Проблем и не было, так как я не думал заводить с ней роман. И она не думала заводить его со мной.

— Ты не мог даже думать о том, чтобы завести роман с немкой?

— Думать — мог, завести — нет.

— Даже с Марлен Дитрих?

— Особенно с ней.

— Почему «особенно»?

Либор помедлил с ответом, разглядывая лицо своего бывшего ученика.

— Некоторые вещи недопустимы, — сказал он. — И потом, я был влюблен в Малки.

Треслав взял

это себе на заметку. «Некоторые вещи недопустимы». Сможет ли он когда-нибудь разобраться в том, какие вещи финклеры считают допустимыми, а какие нет? В одних случаях это бестактность при обсуждении самых интимных вещей, в других — чрезмерная щепетильность в этноэротических вопросах.

На сей раз, в телефонном разговоре, Либор проигнорировал намек на свою книгу.

— Однажды ты пожалеешь о том, что захотел одиночества, Джулиан, но тогда у тебя уже не будет выбора.

— Я и сейчас об этом жалею.

— Тогда составь мне компанию. Должен же хоть кто-нибудь поинтересоваться моим зодиаком.

— Либор, меня очень интересует твой зодиак. Но сегодня я не могу встретиться.

Он понимал, что нельзя вот так отказывать в поддержке одинокому бессильному старику.

Но сейчас его мучило собственное бессилие.

3

Финклер, обычно спавший без снов, увидел сон.

Ему приснилось, что он бьет под дых своего отца. Его мать плачет и просит сына остановиться, но отец только смеется и кричит: «Бей сильнее!» Затем он обращается к жене на смеси идиша с английским: «Los the boy allein», что значит: «Оставь мальчика в покое».

В жизни, когда отец обращался к нему, мешая слова из идиша и английского, Финклер-младший демонстративно отворачивался. Он не мог понять, зачем отец — учившийся в английском университете и превосходно владеющий языком этой страны, человек образованный и глубоко религиозный — устраивает этот дешевый спектакль у себя в аптеке, размахивая руками и говоря на ломаном языке, словно какой-нибудь местечковый олух. Впрочем, клиентам нравились эти проявления еврейской эксцентричности, ну а Сэм в такие минуты спешил удалиться.

Однако во сне он никуда не уходил. Во сне он продолжал изо всех сил бить отца кулаком в живот.

Он пробудился, когда отцовский живот лопнул. Увидев раковую опухоль, выплывающую наружу в потоке крови, он не смог дальше смотреть этот сон.

Он тоже был удивлен звонком Либора. Как и Треслава, его обеспокоил тот факт, что Либор нуждался в дружеской компании уже второй раз на неделе. Но Финклер оказался более сговорчивым, чем его школьный товарищ, возможно, потому, что сам стал чаще нуждаться в том же.

— Приезжай, — сказал он. — Я сделаю китайский заказ.

— Ты закажешь китайца?

— Очень смешно, Либор. Жду тебя к восьми.

— Ты уверен, что я не помешаю?

— Как философ, я не уверен ни в чем. Но ты все же попробуй, вдруг не помешаешь? Только, пожалуйста, без синедриона.

Упоминанием синедриона — совета мудрецов Древней Иудеи — Финклер дал

понять, что нынче не настроен спорить об Израиле. Только не с Либором.

— Ни словом не заикнусь, — пообещал Либор. — При условии, что там не будет какого-нибудь твоего нацистского приятеля, который попытается стянуть моего цыпленка в соевом соусе. Ты не забудешь о том, что я люблю цыпленка в соевом соусе?

— У меня нет нацистских приятелей, Либор.

— Ну, как ты их там называешь…

Финклер вздохнул:

— Мы будем только вдвоем. Приезжай к восьми. Я закажу цыпленка с орехами кешью.

— Нет, в соевом соусе!

— Ладно, как скажешь.

Он накрыл стол на двоих, дополнив обычную сервировку антикварными роговыми палочками для еды, — это был один из его последних подарков жене, которым в их доме ни разу не пользовались. Сейчас это было рискованно, но он рискнул.

— Они прелестны, — сказал Либор про палочки с нежностью, как вдовец вдовцу.

— Надо их использовать по назначению или с ними расстаться, — пояснил Финклер. — Нет смысла устраивать тут мавзолей неиспользуемых вещей. Тайлер сказала бы: «Пусти их в дело».

— С платьями это будет посложнее, — заметил Либор.

Финклер вымученно усмехнулся.

— А как быть с платьями, которые женщина ни разу не носила? — продолжил Либор. — Иные платья хранят память о форме и тепле ее тела, о ее запахе, и потому ты не решаешься удалить их из гардероба. Но неношеные платья — как быть с ними?

— Разве это не очевидно? — сказал Финклер. — Глядя на платье, которое Малки ни разу не носила, ты можешь представлять ее в нем такой же свежей и прекрасной.

Либора его слова не убедили.

— Это для меня уже пройденный этап.

— Мы все вольны обращаться к прошлому.

— Да, знаю. Я ничем другим и не занимаюсь. После ухода Малки я чувствую себя так, будто моя голова все время повернута в обратную сторону. Говоря о пройденном этапе, я имел в виду твою идею использования неношеных платьев. Таких платьев осталось много, приготовленных Малки для разных особых случаев, которые так и не подвернулись, — причем некоторые еще с ценниками, хоть сейчас неси обратно в магазин. Но теперь, глядя на них, я вижу не прошлое — я вижу будущее, украденное у Малки. Я вижу ту жизнь, которая еще могла бы у нее быть, и другую Малки, какой она так и не стала.

Финклер слушал его и удивлялся. Малки умерла в восемьдесят лет. Как много еще жизни мог вообразить для нее Либор? Тайлер не дожила и до пятидесяти. Так почему он не может вообразить для нее того же? Он не считал себя завистливым (чему завидовать, когда все уже сказано и сделано?), однако сейчас он позавидовал — не тому, что жена Либора прожила намного дольше его жены, а масштабам его горя. В отличие от Либора он не мог охватить своим горем возможное будущее. Он тосковал не по той Тайлер, которая могла бы быть, а только по той, которая была.