Вопрос Финклера

Джейкобсон Говард

Ложь переливала через край. Возможно, своим поступком Треслав уничтожил не только романтику их дружбы, но и саму идею романтики как таковую. Когда гибнет одна дорогая сердцу иллюзия, очередь за остальными. Неужели греховная связь Треслава и Тайлер отравила все и вся в их отношениях?

Разумеется, эта новость сама по себе не могла подтолкнуть Либора к смерти. Но кто возьмется утверждать, что она не ослабила в нем желание жить?

Треслав хотел бы поведать все это Хепзибе и попросить в ее объятиях отпущения грехов, но тогда ему пришлось бы рассказать и о Тайлер, а на это он пойти не мог.

Хепзиба и без того тяжело переживала случившееся. Она с детства

знала Либора и именно через него познакомилась с Треславом, но как раз в силу последнего обстоятельства Либор с недавних пор стал значить для нее гораздо больше, чем значил до того. Они всегда хорошо относились друг к другу, но правнучатые племянницы редко поддерживают тесные отношения с двоюродными прадедами. Однако в период ее сожительства с Треславом давняя взаимная симпатия переросла в глубокую привязанность, так что ей уже стало казаться, будто Либор постоянно находится где-то рядом, самим фактом своего существования придавая их связи «добропорядочный» семейный статус. Как и Треслав, она казнила себя за то, что позволила иным делам отвлечь ее внимание от старика, о котором она обязана была заботиться.

А между тем «иные дела» не давали ей покоя. Жестокий и бессмысленный расстрел в автобусе арабской семьи привел в ужас всех ее еврейских знакомых, причем ужасались они как самому преступлению, так и его вероятным последствиям. После этого случая СМИ дружно принялись изображать евреев кровожадными монстрами, расходясь разве только в трактовке истории сионизма: одни комментаторы утверждали, что кровожадность была свойственна евреям еще в момент захвата чужой земли для создания своего государства, другие же считали, что эта кровожадность накапливалась в их душах постепенно, по мере ожесточения конфликта. В то же время никто из евреев почему-то не радовался смерти этой арабской семьи — ни публично, ни в домашнем кругу; еврейские женщины не оглашали воздух ликующими криками, а еврейские мужчины не плясали перед синагогами, славя Всевышнего. Все помнили заповедь: «не убий». Что бы там ни утверждали ненавистники, клеймящие израильтян как расистов и агрессоров, заповедь «не убий» была отчетливо вписана в еврейские сердца.

Хотя это не мешало израильским солдатам стрелять в арабов.

Но Мейер Абрамски не был солдатом. И Хепзиба ни в коей мере ему не сочувствовала. Оставалось только сожалеть о том, что он был забит камнями на месте преступления. Она предпочла бы увидеть его перед еврейским судом, который признает его тысячу раз виновным, вынеся вердикт: «Он не один из нас».

А уж потом пусть его забьют камнями те, чьи моральные законы он столь жестоко попрал.

Теперь же этому убийце наверняка поставят памятник. Поселенцам нужны свои герои-мученики. Вообще, кто они такие, эти поселенцы? Откуда они так внезапно взялись? Они были чужды ей по образованию и воспитанию. Они не имели ничего общего с тем еврейством, которое она признавала своим. Они были порождены всеобщим безумием и принадлежали к той же породе людей, что террористы-самоубийцы и всякие истеричные предсказатели скорого конца света. То были вовсе не дети Авраамовы, чье имя они только позорили. Но вот проблема: попробуйте-ка выйти на улицы и площади Лондона, чтобы объяснить все это демонстрантам с плакатами, призывающими покарать единственную страну в мире, большинство населения которой составляют евреи, и выражающими досаду, если новый день не принес им новые оправдания для такой карательной акции.

Само собой, оживились и противники музея. Ее электронная почта была переполнена бранью и угрозами. В одно из музейных окон влетел кирпич. Пожилой

еврей-ортодокс был избит на автобусной остановке в Хэмпстеде. Вновь на стенах синагог появились граффити — звезда Давида, перечеркнутая свастикой. Интернет безумствовал. Она уже боялась читать газеты.

Это что-нибудь означало или не означало ничего?

Тем временем завершалось расследование по факту смерти Либора. И все, кто его любил, искали в своих сердцах ответы на неизбежные вопросы.

Хепзиба уже определилась со своими ответами. Она считала, что Либор отправился на прогулку в сумерках — несомненно, это была печальная прогулка в одиночестве, но всего лишь прогулка и ничего более — и по неосторожности сорвался с обрыва. Люди не всегда падают с обрывов намеренно.

Стало быть, Либор просто сорвался.

5

— Труднее всего, — говорил Финклер Треславу, — не дать недругам навесить на тебя ярлык. Пусть я больше не принадлежу к СТЫДящимся евреям, это еще не значит, что я отказался от своего права на стыд.

— А зачем вообще привлекать сюда стыд?

— Ты рассуждаешь, как моя покойная жена.

— В самом деле? — спросил Треслав и пригнул голову, чувствуя, что краснеет.

По счастью, Финклер этого не заметил:

— Она тоже часто спрашивала: «На кой тебе это нужно? Что оно тебе даст?» А оно дает мне надежду на лучшее — для себя и для всех.

— Не слишком ли заносчиво?

— Ха! Ты снова повторяешь мою жену. Ты что, болтал с ней на эту тему? Вопрос, понятно, риторический. Так вот, я не вижу заносчивости в том, чтобы воспринимать содеянное этим бесноватым Абрамски как личное горе. Если смерть каждого человека умаляет и меня, ибо я един со всем человечеством, то акт человекоубийства делает со мной то же самое.

— Ну тогда умаляйся как частица всего человечества. Заносчивость в том, что ты умаляешься только как еврей.

Финклер положил руку на плечо друга.

— Так ведь и расплачиваться за это мне придется как еврею, — сказал он, — что бы ты ни думал на сей счет.

Тут он слабо улыбнулся, только сейчас заметив на голове Треслава ермолку. Двое мужчин беседовали, отойдя в сторону от могилы, рядом с которой остались только родственники Либора. Похоронная церемония уже завершилась, но Хепзиба и несколько членов семьи задержались, чтобы еще раз попрощаться с покойным, теперь уже без могильщиков и раввинов. Когда они уйдут, настанет очередь Треслава и Финклера.

Они предпочли бы не упоминать Абрамски — этот нравственный урод вообще не стоил упоминания. Но сейчас они цеплялись за любую тему, лишь бы только не заговорить о Либоре, потому что оба боялись сорваться. Особенно это касалось Треслава, который избегал даже смотреть в сторону, где сейчас покоился Либор — в его представлении все такой же теплый, все такой же понимающий и скорбящий. По соседству со свежим холмиком находилась могила Малки. Ему была невыносима мысль о том, что они лежат здесь бок о бок, навеки умолкшие, и не будет больше ни смеха, ни музыки, ни крепких словечек «для защиты от пафоса».

А как будет с ним и Хепзибой? Позволят ли ему лежать рядом с ней на еврейском кладбище? Они уже наводили справки, и им сказали, что это будет зависеть от того, где захочет покоиться сама Хепзиба: если рядом со своими родителями на ортодоксальном кладбище, то Треслава туда, скорее всего, не допустят, ну а если… Как однажды заметила Тайлер: «Связавшись с евреями, будь готов ко всяческим осложнениям». Жаль, что ее уже нет, а то можно было бы обратиться к ней за консультацией как к знатоку «еврейских осложнений».