Шрифт:
Колыбельная
Спи малышка, спи мой птенчик, спи красавица моя.
И пускай зимою лютой тебе снятся тополя,
что растут в селе далеком, там где бабушка и дед.
Там, где жизни беззаботной я оставил яркий след.
Запоет в лесу кукушка, заскрипит ли старый пень,
ты закрой свои глазенки, позабудь прошедший день.
Пусть твой ангел, там, на небе, тебе песенку споет.
И
Сон твой солнцем засияет назло всем коварствам тьмы.
Теплым, добрым синим морем, белых средь лесов зимы.
Спи малышка, пока спится, спи пока нет и забот.
Спи, пока твоей судьбою предназначен «мелкий брод».
Некогда и я, вот также, беззаботный и простой,
наслаждался полной чашей своей жизни холостой.
И забравшись в дебри леса не спешил я их ломать.
Не спешил я зерна счастья под ногами подымать.
Не взрастали мои всходы, не тужился я и рос,
укрываясь пухом счастья на кровати сладких грез…
В свете звезд искрится снег, тихо падают снежинки.
Непонятною гурьбой у окна застыли льдинки.
Город спит, лишь мне не спится, я мечтаю в тишине.
Новая в судьбе страница улыбается во сне…
Депресняк
В окне моем не тухнет свет.
А это значит – я гуляю!
Те деньги, что копил «сто лет»,
за день безбожно пропиваю.
Депрессий странная пора –
зимы крещенские морозы.
Тоска моя, как свет стара,
в ней женских губ шипы и розы.
****
Темнеет быстро, ночки отсыпные
в своих туманах прячут фонари.
Почти растаяли снега седые,
скрывают воду у себя внутри.
На речке лед разъеденный туманом.
С рыбалкой и не стоит рисковать.
Мир прячется в каком-то свете странном,
вдали предметы трудно узнавать.
И здесь, у нас, на выселках несчастья,
завязнув где-то по уши в грязи,
где ни закона, ни суда, ни власти,
наш разум наше счастье тормозит.
В его глазах столбом висят туманы,
в его ушах шумит все время дождь.
Не
врагам который может лишь помочь.
Все не так уж плохо
Забудь все то, что было,
открой свои глаза.
Всю жизнь остановила
упавшая слеза.
Пока в пустых сомненьях
ты проводил часы,
проблем столпотворенье
намерили весы.
Живи, брат, как живется!
Но коли пришла беда,
то лишь в труде найдется
счастливая звезда.
Не дам я панацеи
от всевозможных бед.
Но, все ж, будут целее
сердца твоих побед.
26 января, Зимний, 1904 год
20-й век еще вначале,
Январь к концу листает дни.
Царь Николай, в огромном зале,
средь бала дивной толкотни,
в простом полковничьем мундире -
и не хозяин, и не гость.
Его повинность в этом пире
ему нужна, как в горле кость.
Ни «да» ни «нет», царь – дервиш ветра,
чей бурю вызовет дагват*,
последний бал играет щедро.
Но этой бури аромат,
с востока ветер уж навеял
(ведь утром вспыхнет Порт-Артур).
Японец уж войну затеял.
Но бала красочный гламур
пока еще пьянит раздолье,
всей спящей сладостно Руси.
Все офицерское застолье,
что у буфета** и вблизи,
вновь соберется здесь (на утро).
Одни и год не проживут,
других с царем сметут попутно,
каких же «заграницы» ждут…
* дагват – призыв, странствующие дервиши (нищие) сохраняя верность своему братству, скитались по миру и занимались среди населения дагватом (призывом).
** на царских балах, в одном из залов устраивали буфет, там можно было выпить шампанское, клюквенный морс, угостится фруктами, уникальными печеньями и конфетами от кондитеров Царского Села. Чаще всего у буфета собирались не танцующие офицеры.